
Задача ученых, показать безумие происходящего.
Так думает академик Сергей Глазьев. И кажется, что ему с такой задачей справиться не удалось.
Послания не доходят по адресу? Или, допустим, адресат не существует вовсе.
Вторая ошибка – более серьезная!
Одно дело, говорить не с теми и не в том месте.
Хуже, если окажется, что тех, кто мог бы услышать, просто нет в природе.
Их место пусто. Случая не предвидится.
Безумие происходящего… К кому обращены эти слова?
О безумствах элит стоило бы выступить перед народом. А элитам доложить о бесчинствах толпы. В любом из этих случаев предполагается, что в системе имеется неиспорченная разумная основа. Помимо ученых, конечно.
Предполагается, что у науки теоретически есть собеседник, чье внимание может быть привлечено, кто может и должен быть просвещен.
А также, что есть и сама система, о безумстве которой идет речь. Система безумна, но нам, по крайней мере, не нужно создавать ее с нуля.
Что если эти посылки неверны?
Что если силы хаоса безраздельно властвуют там, где прежде была система общественных ценностей, но теперь ее нет… Нет и общества. Хаос не разумен, но некому реагировать на его безумства.
Философ Эрих Фромм писал: «Успех преобразования раздробленного общества в коммунитарное зависит от того, сможем ли мы воссоздать для людей возможность вместе петь, гулять, танцевать и чем-то восхищаться, причем совместно, а не в качестве члена одинокой толпы».
Получается, что, прежде чем доклад академика будет услышан, его предполагаемые адресаты должны научиться действиям попроще.

Всего 29 % мужчин и 15 % женщин в Буркина-Фасо умеют читать и писать, но они явно не толпа. У них есть общество, система ценностей и даже национальная гвардия, которая периодически проводит государственные перевороты. Буркина-фасийцы умеют петь, гулять, танцевать и чем-то восхищаться. Причем совместно!
А как обстоит дело в менее благополучных странах?
Маргарет Тэтчер однажды сказала: «Общества нет. Есть только мужчины и женщины».
Я бы ее, конечно, поправил. Если мы говорим не в смысле «самцы» и «самки», тогда слова мужчины и женщины уже предполагают наличие общества, поскольку речь идет об общественных функциях, выходящих за рамки половых отличий. Но кто такой я, а кто – Тэтчер? Смешно сравнивать.
А как на самом деле? Существует ли общество как реальность?
В 1997 г. Фрэнсис Фукуяма прочитал в Оксфорде серию лекций, в которых впервые обращалось внимание на опасные тенденции развития наиболее передовых и богатых стран мира. В лекциях, ставших затем книгой «Великий Разрыв», Фукуяма говорит следующее:
…период, начиная примерно с середины 60-х годов и кончая началом 90-х, был также отмечен серьезным ухудшением социальных условий в большей части индустриализованного мира. Стали расти уровень преступности и социальная дезорганизация… Резко ускорился упадок родственных связей: рождаемость стала такой низкой, что это (при отсутствии подпитки иммиграцией) предвещает абсолютное сокращение населения Японии и Европы, каждый третий ребенок в США рожден вне брака, это же относится к более чем половине детей в Скандинавии. Наконец, доверие к общественно-политическим институтам претерпевает глубокий упадок, длящийся уже сорок лет. В конце 50-х гг. большинство населения США и Европы выражало доверие своему правительству и своим согражданам, но только незначительное меньшинство сделало это в начале 90-х.
Изменилась ли ситуация за те без малого двадцать лет, которые нас отделяют от лекций, прочитанных в Оксфорде?
Ситуация не изменилась: по данным одного из недавних опросов, проведенных в США, 70 % американцев не доверяют гражданским властям своей страны, а 29 % даже поддержали бы военный переворот, если бы он случился в Америке !
Фукуяма по праву заслужил славу современного классика, славу, которая не распространяется на его слишком ангажированный «Конец истории», а целиком связана с книгой «Великий Разрыв», где он объединил такие расплывчатые теории как «информационное общество», «социальный капитал» или «моральный упадок» понятием «кризис доверия».
Кризис доверия – это и рост преступности, и снижение рождаемости, и пассивность избирателей. Кризис доверия означает, что по каким-то причинам люди в современном индустриальном или, о-кей, пост-индустриальном обществе больше не имеют причин доверять друг другу. Если бы дело было лишь в плохих правительствах, или в слишком доступных противозачаточных средствах, или в слишком интенсивной миграции, или в попустительстве коррупции, тогда каждая из таких проблем была бы уже давно изучена и снята внимательными западными элитами.
Но, как явствует из книги Фукуямы, перемены, создавшие Великий Разрыв в социальных ценностях, являются слишком драматичными, слишком масштабными, слишком нетипичными, чтобы мы взяли на себя смелость утверждать, что мы знаем причины болезни и как ее лечить.
Взять хотя бы такой аспект Великого Разрыва, как противоречие между потребностью во все более сложном знании, объективно свойственной пост-индустриальному обществу в интересах его самосохранения и развития, и феноменом бегства от знания, характерным для того же пост-индустриального общества, феноменом, идущим в разрез даже с инстинктом выживания. Симптоматично, что бегство от знания характерно не только для маргинальных низов, его в полной мере можно считать сомнительным достоянием all kinds and conditions of men, людей всех чинов и сословий – как это переводится на русский.
Гегель в «Феноменологии духа» заметил, что вообще все формообразования духа (гештальты – религии, науки, философские идеи) возникают сначала как эзотерические формы знания, доступные для понимания немногих, чтобы затем приобрести экзотерические формы, доступные простому неподготовленному рассудку.
С высоты своего философского понимания действительности, Гегель усматривал в эзотерических формах признаки примитивности, изначальности, некоторой дикости только родившейся формы знания, как в некотором смысле младенец тоже дикое существо, пока его гуление понятно только его разуму, но не окружающим.
Гегелю казалось, что науку ждет тот же позитивный путь, что и предшествующие ей формы знания, например, религии, которые, рождаясь в умах немногих, постепенно становились силой многих.
Парадоксальным образом, современное общество, перефразируя Гегеля, трудится не столько над развязыванием своего базового противоречия, сколько стремится завязать его потуже, устанавливая все новые и все менее преодолимые стены между собой и знанием.
Приведу несколько выдержек из доклада Национальной комиссии США по совершенствованию системы образования за 1979 г.:
«Учебные планы и программы средней школы стали до такой степени расщепленными, выхолощенными и разбросанными, что уже не содержат какой-либо четкой цели. Они напоминают меню кафетерия, в котором закуски и десерты могут быть ошибочно приняты за главные блюда. Школьники во всевозрастающей степени мигрируют от профессиональных и академических программ подготовки в колледж к курсам "общего направления". Число учеников, выбирающих такие программы, выросло с 12% в 1964 г. до 42 в 1979 г., что ведет к снижению общего уровня подготовки выпускников средней школы.
Такого рода школьные программы, в совокупности со свободой выбора учебных курсов, в значительной степени объясняют сложившуюся ныне негативную ситуацию в среднем образовании США. Школы предлагают промежуточные курсы алгебры, французского языка, географии, но их заканчивают только 31, 13 и 16% школьников соответственно. Дифференциальное и интегральное исчисление предлагается школами, в которых обучается около 60% всех учащихся, но только 6% школьников завершает их изучение.
В то же время 25% объема зачетных единиц, получаемых выпускниками "общего направления" средних школ, приходится на курсы физической подготовки, личной гигиены, практической работы за пределами школ, на промежуточный английский язык и математику, а также курсы личного самообслуживания и развития, такие, например, как подготовка к взрослой жизни, женитьбе, замужеству и др».
В 2013 г. американский экономист Роберт Гордон предсказал длительное замедление мировой экономики, связанное с деградацией знания.
Помимо тех признаков, которые фиксировались в 80-х гг. правительственной комиссией, и о которых сказано выше, к прежним проблемам добавились новые.
В 2000 г. число владельцев сертификата GED (американский прототип ЕГЭ) или аналогичных качественных оценок уровня знаний, использовавшихся в прошлом, упало на 74 % по сравнению с «золотым веком» образования 1900 – 1970 гг. Если почти на протяжении ста лет действовало правило: «лучшие деньги за лучшие знания», то примерно после 2000 г. компании перестали оплачивать американцам разницу в знаниях.
Соответственно, сокращается число студентов престижных учебных заведений, а стоимость обучения повышается, на 499 %, начиная с 1992 г. Но компании, выступающие покупателями знаний, уже не предлагают адекватного вознаграждения за эти инвестиции. Заметной экономической и социальной проблемой США стал студенческий долг, достигший к настоящему моменту более 1 трлн. долл.
Дальнейшее развитие ситуации нетрудно предвидеть: все менее знающее общество, испытывающее все меньший интерес к новому притоку знаний. Компании и государственные организации, заполняющие свои вакансии узкими специалистами, а можно сказать и по-другому: невеждами с узким кругозором, разумеется, не станут «внезапно» доверять и платить умникам с дипломами.
В период 2004 – 2008 гг. чистый прирост выручки 800 американских нефинансовых компаний составил 95%, а в период 2011 – 2015 гг., только 29 %, что соответствует определению «стагнация», по мнению автора исследования .
Менее знающее общество производит меньшую ценность, менее знающее общество покупает меньшую ценность, поскольку имеет менее разнообразные потребности, и этот нисходящий тренд будет иметь выражение в будущем во все меньших и меньших запросах/предложениях знания.
Таков самоподдерживающийся тренд «великой рецессии», как назвала безумие происходящего Джанет Йеллин, председатель ФРС, проявив солидарность с выводами мировой науки и российских блоггеров.
Деградация системы в ее центре не так заметна, как на периферии. В центре мы еще не видим той конечной точки, куда ведет процесс упадка доверия – будь то к правилам общежития, к принципам воспроизводства жизни, к культуре, к знанию. Кризис доверия коварен как алкоголизм. Сначала о человеке говорят, что он «любит выпить». Но человек выпивающий еще долго будет все тем же человеком – другом, отцом, мужем, специалистом. Примерно так это происходит и с больными обществами. Они болеют долго, а результат проявляется внезапно. Ближневосточные общества болели так долго, что трудно сейчас назвать точку отсчета. Десятилетиями и, возможно, веками, болезнь проявлялась только в отсутствии развития, в неспособности произвести жизнеспособные общества или адекватные экономические системы, в утрате доверия людей друг к другу.
Как пишет французский политолог и философ Ален де Бенуа:
«Также укажу на факт абсолютно новый: вместо того, чтобы скрывать свои военные преступления, они обеспечивают своим преступлениям наибольшее паблисити, как для того, чтобы соблазнить симпатизантов, так и для того, чтобы ужасать своих врагов. Всё это прекрасно поставлено и очень хорошо просчитано. Иконоборцы, губители Пальмиры точно, что варвары, но они не идиоты».
Но это не такой уж новый факт.
Точно так и «красные кхмеры», пришедшие к власти на волне катастрофического упадка всех форм доверия в камбоджийской обществе, сделали своей моделью социализации, своей моделью доверия, подчеркнутое нигилистическое отношение к любой социальности, к любой форме доверия.
Можно сказать, что это была группа индивидуалистов, объединенных идеей убийства друг друга. Или, развернув это в социальном направлении, можно сказать, что «красные кхмеры» были такой формой организации, основным организационным принципом которой являлось ее самоуничтожение.
Это и есть конечная точка кризиса доверия, с перспективы того, что мне известно о развитии таких кризисов в прошлом.
ИГИЛ или «красные кхмеры» не так страшны сами по себе, об их солдатах нельзя сказать, что они «достойный противник». Эти феномены внушают опасения другого рода: в них стоит видеть перспективу, которая может проявиться в любом обществе в качестве предельной стадии кризиса доверия.
Теперь пора поставить главный вопрос: что означает этот кризис доверия в контексте жизни «общества» и вправе ли мы все еще называть пост-индустриальные страны обществами?
Само понятие общества уже предполагает, что мы присваиваем такой совокупности людей качество объединения на базе неких норм, ценностей и ограничений. Доверие же людей друг к другу обусловлено такими нормами, ценностями и ограничениями их поведения.
Кризис доверия разворачивает процесс в обратном направлении. Теперь мы не вправе ожидать, что люди вокруг нас будут следовать тем же нормам, что привычны нам самим, и потому-то мы им не доверяем.
В 1950 г. американский социолог Дэвид Рисмен предложил понятие «одинокая толпа». Одинокая толпа – идеал материалиста, поскольку состоит не из социальных личностей, а из индивидов, снявших с себя все покровы социальности. Правда, проводивший подобные опыты в промышленных масштабах Вернер Эрхарт, не обнаружил под этими покровами ничего. В конце т.н. «самореализации» нас ждет распад личности, поскольку снимаемые социальные слои и есть (была) эта личность. Таков вердикт Эрхарта.
Но Рисмен, который еще не мог знать об этих опытах 70-х гг., логически предсказал другую возможность.
Участник одинокой толпы – это абсолютный конформист. Не будучи внутри себя социальным существом, не будучи достойным членом общества по внутреннему убеждению, он, однако, не лишен качества социальной мимикрии под «достойного члена общества». Стремление к мимикрии представляет собой, вероятно, инстинктивный рудимент прежней, утраченной в основном социальности. Правила и атрибуты такой мимикрии задаются политико-экономической олигархией – в США, или другими властными группами, играющими роль конкретных «хозяев жизни». В СССР такую роль играла номенклатура, а в ИГИЛ – офицеры иракских или саудовских спецслужб. Однако во всех названных случаях возможность такого манипулирования определяется качествами материала. В ИГИЛ не валят толпой представители родо-племенных общин, еще сохранившихся в иракском или сирийском Курдистане. Напротив, курдские общины Gemeinschaft оказались едва ли не самыми эффективными противниками ИГИЛ. Аналогичным образом, в числе противников «потреблятства» в более благополучных странах оказываются группы населения с высокой степенью внутренней социальной защиты, не снявшие с себя ее слои: представители, религиозных или этнических, или социально-политических объединений, образованных вокруг неких моральных правил. От марксистских кружков до катакомбной церкви, или этнические землячества, если говорить о России.
Напротив, вербовочные базы анти-системных, по терминологии Л. Гумилева, групп вроде ИГИЛ, и эмиссионной, по моей терминологии, формы капитализма (эмиссия желаний и денег), совпадают. Это деклассированные городские «одинокие» толпы индивидов без внутреннего социального стержня, легко принимающие, подобно мотылькам, свет электрической лампочки за свет Луны. Конформисты или, по терминологии Рисмена, «лица, управляемые извне».
Яркую иллюстрацию феномена «одинокой толпы» предложил немецкий социолог, психолог и философ, представитель Франкфуртской школы Эрих Фромм:
«Люди работают совместно. Тысячи людей устремляются на промышленные предприятия и в учреждения, они приезжают на автомобилях, в метро, в автобусах, в поездах; они работают сообща, в ритме, установленном специалистами, используя разработанные специалистами методы, не слишком быстро, не слишком медленно, но все вместе, и каждый является частью целого. Вечером поток устремляется обратно. Люди читают одни и те же газеты, слушают радио, смотрят фильмы - одни и те же и для тех, кто наверху, и для тех, кто у подножия социальной лестницы, для умных и глупых, для образованных и необразованных. Производи, потребляй, наслаждайся вместе со всеми, «в ногу», не задавая вопросов. Таков уж ритм жизни».
То обстоятельство, что наилучшие в мире потребители, и самые успешные террористы получаются из одного материала, нуждается в отдельной интерпретации.
У меня нет и тени сомнения в том, что «одинокая толпа» явилась одним из условий утверждения капитализма. Община – это коллективный покупатель, в лучшем случае. А в типичном случае община не покупатель вообще, община замкнута на себя, на свое внутреннее производство, полностью удовлетворяющее ее потребности. В общинной среде невозможны банки и трансконтинентальная торговля. Защитные силы общины достаточно ясно проявили себя в контексте безнадежной борьбы «Газпрома» против третьего энергопакета ЕС. Даже некоторые нестойкие общинники хотели бы от него избавиться и заработать на поставках газа, но община в целом продолжает стоять на своем, и, как видим, взломать эту стену очень сложно. Община – крайне неудобный партнер капитализма, и в большинстве типичных ситуаций попросту несовместима с ним. Поэтому капитализм повсеместно стремится вырвать покупателя из его социальных слоев, превратить общинника в индивида, в субъекта «одинокой толпы», лишь тогда превосходящие силы капитала способны обложить такого субъекта данью, включающей в себя кредита и узкоспециализированный труд за зарплату, уже учтенную в доходных статьях торговых компаний.
С другой стороны, уже создав объект эксплуатации в виде «одинокой толпы», капитализм оказывается на тонкой грани опасного взаимодействия с ней.
В одном случае алчность капитала способна сделать эту толпу слишком бедной и неуправляемой до такой степени, что она начнет раздевать капиталистов в подъездах. Такая ситуация нам знакома из истории крушения римской Республики. Как мы помним, алчность возникших после Пунических войн акционерных обществ спровоцировала гражданскую войну, имевшую целью возврат общинам экспроприированных у них земель. Закончилась эта война диктатурой Суллы, созданием охранительных имперских структур и ликвидацией капитализма.
Абсолютным повторением римского кризиса стало крушение капиталистической российской империи и создание охранительной анти-капиталистической империи в форме СССР. Сталин – это наш Сулла, а Брежнев наш Август.
Вторая альтернатива связана, следовательно, с тем, что имперские, внекапиталистические средства контроля «одинокой толпы», уберегая богатство от раздевания в подъездах, слишком сильно ограничат возможность эксплуатации и фактически отменят ее сверху.
В 1970-х гг. западный капитализм столкнулся с такой альтернативой в форме конкурентного влияния СССР и стран социалистического содружества. Влияния, которое вынудило европейскую часть Запада создать т.н. «социальное государство» из опасения, что в противном случае капиталистический мир будет поглощен коммунистическим Востоком, не выдержав соперничества в средствах социальной защиты населения.
Казалось бы, демонтаж социализма должен был решить эту проблему?
Но это не было решением.
Во всяком случае, это не было удачным управленческим решением. Удачными в рамках капитализма можно назвать такие управленческие решения, которые приводят к созданию самовоспроизводящейся стоимости. Скажем, завести ларек – это удачное решение проблемы бедности именно в рамках системы капитализма, в условиях, задаваемых «одинокой толпой», представляющей собой ту среду, в которой капитализм размножается. Его естественную среду. Ограбить ларек – другое решение, разовое, но неудачное. Поскольку ограбленная стоимость когда-то кончается, и нужно либо грабить другие ларьки, либо открывать свой, т.е. все же возвращаться в управленческий мейнстрим.
Социализм представлял собой не антипод капитализма, а его подсистему безопасности. Эта охранительная система старого доброго сулланского типа, однако, была размещена вовне, там, где она уже не могла подавить капиталистическую эксплуатацию в ядре системы, но где она препятствовала чрезмерному разрастанию этой эксплуатации. Подобное решение в аналогичной ситуации начинавшейся капиталистической болезни Рима древние олигархи Сципионы предложили Сенату: сохранить Карфаген как вечную угрозу и средство дисциплинирования римской системы.
Свидетельств того, что социализм никогда не был манихейским антиподом капиталистической системы, в общем-то, немало. Ленин и Троцкий заимствовали идею промышленной армии у олигарха Ратенау. Сталин, прекративший вакханалию красивой жизни и вернувший деньги коммунистической верхушки в Россию, в этом решении копировал «новый курс» Рузвельта. Сталинский план коллективизации сверстали американские планировщики в США по образцу аналогичных программ аграрной индустриализации в Америке того времени. На индустриализацию Сталина работали тысячи американских «спецов», от инженеров до рабочих, и десятки рекрутинговых агентств в США.
В свою очередь, практику социалистического строительства копировали нацисты Германии: народный фронт и народные предприятия.
Все дети и внуки всех советских генсеков жили или живут в США и Великобритании, кроме детей и внуков Брежнева.
Какой уж тут антагонизм?
В социализме следует скорее видеть параллельный способ управления «одинокой толпой» и лабораторию такого управления, из которой, в частности, были заимствованы либертарианские идеи и социальное государство. Эти технологии просто не могли бы родиться, если бы международные структуры согласования и управления пустили все на самотек.
Однако мудрость такого согласования и управления отнюдь не является самовоспроизводящейся ценностью.
Элиты вообще живут с пистолетом у виска, не могут себе позволить думать желудком вместо мозга, не имеют права на ошибку или права выйти на пенсию, – все это хорошо известно со времен Платона. Хорошо известен из советской практики и метод воспитания элит путем драматизации их положения.
С 1979 по 1993 гг. Г.П. Щедровицкий провел в СССР и России 93 т.н. «организационно-деятельностных игры» для элитарных управленческих слоев, имевшие очень большой успех. В играх, в частности, отрабатывались методы управления «одинокой толпой» элитариев за счет драматизации самых банальных ситуаций. Собственно, драматизация, перевод некой банальности в конфликт интересов, которые участники прежде у себя не обнаруживали, делает банальную ситуацию игровой.
Игровой у Щедровицкого называлась ситуация, в которой некие группы истеблишмента начинают чувствовать угрозу своим интересам. Это заставляет людей напрягаться, искать решения, о которых в ином случае они бы и не подумали, короче говоря, заставляет мысль трудиться.
Российская власть не забыла уроки этих игр и очень часто прибегает к таким искусственным встряскам элитарных или просто активных слоев общества, искусственно и, в ряде случаев, даже искусно создавая игровые организационно-деятельностные ситуации. Что если Ленина вынесут из Мавзолея? Что если освободят/посадят какую-то элитарную фигуру? Что если заслушают в правительстве какой-то доклад?
ОДИ – сравнительно мягкая плетка, сравнительно с посадками и расстрелами, заставляющая делать то, что не хочется, или не делать того, что хотелось бы.
Но западная элита от такой практики в 1970-е гг. отказалась. И тем самым чрезвычайно ослабила себя и, в целом, западный мир.
В конце 70-х гг. изобретенные американской наукой способы эмиссии желаний и денег, видимо, создали у олигархии иллюзию того, что теперь она может позволить себе праздник непослушания. С другой стороны, начавшийся в правление Хрущева процесс самооглупления советской элиты привел к тому, что она перестала в ментальном отношении превосходить управляемую «одинокую толпу» и согласилась с предложением американцев выйти на пенсию.
В итоге Запад совершил тройную ошибку.
Ниже следует заимствование из нескольких статей А. Фурсова, но без точного цитирования.
Поддерживая левые партии в мире капитала и национально-освободительное движение в Третьем мире, СССР не позволял олигархии раздавить их. Однако в то же время, подчиняя эти движения своей логике противостояния капитализму — системной, а со второй половины 1950-х годов во все большей мере государственно-геополитической, исторический коммунизм ограничивал, «дисциплинировал» эти движения, делая их более предсказуемыми и управляемыми. Но таким же более дисциплинированным, предсказуемым, академичным, гуманистичным и безопасным для имущественного положения «одинокой толпы» становился и капитализм в целом, благодаря неустанной работе (борьба за мир и повышение благосостояния трудящихся) советской его подсистемы.
После рокового решения, во-первых, эта работа была свернута, а сам мир социализма подвергся невиданному в истории человечества ограблению. В 1990-е гг. под нож пустили средний класс бывшего СССР и Восточной Европы: если на рубеже 1980–1990-х в Восточной Европе (включая европейскую часть СССР) за чертой бедности жили 14 млн. человек, то в 1996 г. уже 168 млн.!
Это, повторю, оценки А. Фурсова.
Иными словами, Запад ограбил очень большой ларек, который мог бы служить источником интеллектуального и экономического роста глобальной системы при очередной «пересдаче карт истории», пользуясь метафорой Фернана Броделя. Не преступление, конечно, по логике западной элиты, но хуже, чем преступление. Ошибка.
Во-вторых, в качестве программы действий в отношении собственного среднего класса западная элита взяла на вооружение идеи доклада 1975 г., подготовленного по заказу Трёхсторонней комиссии С. Хантингтоном, М. Крозье и Дз. Ватануки «Кризис демократии».
В докладе утверждалось, что развитие демократии на Западе ведёт к уменьшению власти правительств, что различные группы, пользуясь демократией, начали борьбу за такие права и привилегии, на которые ранее никогда не претендовали, и эти «эксцессы демократии» являются вызовом существующей системе правления. Вывод: необходимо способствовать невовлечённости масс в политику, развитию определённой апатии, умерить демократию, исходя из того, что она лишь способ организации власти, причём вовсе не универсальный.
Собственно, в этом двойном ограблении мне видятся истоки современного падения спроса и затянувшейся нисходящей волны кондратьевского цикла. Нет покупателей, поскольку некому покупать. Нет критической массы творцов, поскольку некому творить. А престижное потребление не спасает.
Третьей ошибкой я считаю то, что весьма мощная и разветвленная интеллектуальная инфраструктура социалистического лагеря, оригинальная школа мысли, не только советская, но и та, что создавалась нами на Западе, не только официальная, но и самиздатовская, не была инкорпорирована в новую глобальную систему управления в качестве необходимой альтернативы. Без столкновения идей, без конкуренции идей не вырабатываются успешные управленческие решения.
Лишив себя левой интеллектуальной подпитки, которая в прошлом не раз спасала, Запад слишком упростил свою управленческую мысль и переживает теперь процесс деградации элит, схожий с советским, сливаясь с «одинокой толпой».
Приведу лишь два примера того, как это отразилось на прогностических возможностях западной элиты.
Не был предсказан подъем Китая, хотя уже в 1980-е гг. советские аналитические структуры располагали планами такого подъема и знали точно, на какие инвестиционные ресурсы он опирается, вплоть до конкретных персоналий.
Не был предсказан захват сначала экономики, а затем и политической власти в ЮАР Индией, а равно и возможность индийско-китайского союза, открывающего широкие возможности для объединения капиталов, трансферта технологий и проекции военной силы в Евразии и Африке (это как минимум, и пока. Пока союзники не располагают флотами, сопоставимыми с американским, но они над этим работают) Опять же, мы были в полной мере осведомлены об обеих таких возможностях, и знали много о конкретных персоналиях, хотя меньше, чем в случае с Китаем.
Собственно, этого межконтинентального союза уже достаточно, чтобы похоронить Запад как глобальную политическую силу в течение ближайших 10 лет. Едва ли потребуется больше времени.
Но у Запада достаточно и внутренних оснований для самопохорон. Главным из них является своеобразная «вилка невозможности». Олигархия Запада не может ни прокормиться за счет «одинокой толпы», утратившей то, что так отличало питательную среду капитализма на Западе – творческий драйв, энергию новшеств, ни прокормить ее жадность, не прибегая к новым экспроприациям.
А стратегия ограбления Индии и Китая не была своевременно ею продумана и введена в действие.
На Восток пути уже перекрыты, планы создания тихоокеанского экономического союза во главе с США практически неосуществимы, а создание объединенной Амеро-Европы будет означать появление еще более многочисленной «одинокой толпы», к тому же, включающей много маргинальных пришлых элементов.
Великобритания и Россия ушли из Европы в один год, и в дальнейшем имеют шанс присоединиться в качестве младших военно-технических и полицейских партнеров к коалиции восточных стран. Что касается остального Запада, то его продуктивную историю я считаю в основном исчерпанной. В музейно-экскурсионном режиме она, безусловно, продолжится. Таков мой прогноз.
Как перемещение мирового центра силы отразится на России, на российском управлении и на ее элите?
Элитам в нашей стране угрожает кризис, аналогичный тому, что поразил управленческие способности их «коллег» на Западе. Овладев некоторыми сценариями управления желаниями безвольных роевых структур – высокотехнологичная разработка Принстонского университета, но это модная одежда 1970-х гг.! – элитарные группы оказались заложниками такого роевого поведения масс, превратили их в толпы, которым нужно постоянно угождать. Одновременно с этим, рекрутирование из имеющихся роев новых элитариев, способных эффективно воспринимать сигналы науки, попросту невозможно.
Без головы в любом случае прожить сложно! Следовательно, независимо от глобальных перестановок большая часть российской элиты будет сливаться с управляемой «одинокой толпой» и постепенно поглощаться внешними центрами управления именно в качестве толпы, а не элиты.
Те части управляющей элиты, которые рассчитывают на лучшие условия, не смогут, на мой взгляд, достичь этого лишь за счет накопления капитала. Рано или поздно новые глобальные хозяева «придут и все отнимут».
Тут нужны действия несколько иного рода. Во-первых, такие элитарные группы должны обратить самое серьезное внимание на правила конструирования согласия, и, равным образом, на способы драматургической встряски, овладеть этими не такими уж сложными упражнениями, применять их регулярно в качестве своей производственной гимнастики, чтобы не оказаться в толпе, быть различимыми на ее фоне. Оставаться управляющими, не дать навязать себе чужую волю.
Во-вторых, следует всерьез заняться прогнозированием не прошлых, а будущих войн. Каковы реальные потребности будущей мировой власти в отношении России? Какими мы (конкретная элитарная группа) располагаем активами для удовлетворения этих потребностей? Есть ли у нас активы, серьезно влияющие на трансферт военных технологий или услуг, есть ли у нас позиции в сфере трансконтинентальных транспортных коммуникаций, каким количеством патентов на интеллектуальную собственность мы располагаем, и насколько перспективны эти разработки. Таковы некоторые вопросы, которые я поставил бы перед прогностическими организациями в России.
Быть общиной, объединенной вокруг внутренней конструкции согласия, неудобной для внешнего управления и поглощения, обладать ценными торговыми ресурсами – таков рецепт выживания в меняющемся мире, пока здоровый реализм призывает готовиться к худшему.
Этот прогноз не учитывает один из принстонских сценариев Джея Огилви: внезапное событие, смешивающее все карты, или, как назвал этот сценарий Талеб, пришествие «черного лебедя».
Забавно, что катастрофические надежды Запада связаны с Россией, хотя рациональный расчет говорит не в пользу заметного нашего влияния на глобальную ситуацию. Никого не интересует, что скажет руководящий товарищ Си в ходе визита в США, но от выступления Путина ждут некой программы. Будет эта программа или нет, на что она способна повлиять?
В этих ожиданиях есть что-то иррациональное. Но, как показали более поздние исследования Принстонского университета, иррациональные ожидания сами по себе способны творить реальность.
Так что вероятность «черного лебедя», как минимум, не нулевая.
Постскриптум
Джеффри Сакс как-то раз сказал о российской элите: «Мы не ожидали, что те люди, которым мы давали советы, будут настолько игнорировать интересы тех, с кем у них нет коммерческих интересов». Сам я этого не слышал, но верю Михаилу Хазину, который приводит эти слова. Выживание отдельных элитарных групп в России напрямую зависит от преодоления указанного недостатка.
Эта статья написана по материалам одноименной лекции для скайп-клуба «Зеленая Лампа». Наши встречи проходят еженедельно, по вторникам. Занятие это полезное, живое, объединяющее. И стоит недорого. На все вопросы готов ответить в личной переписке.
|