30 мар, 2015
"Записки международного террориста"
Сегодня, в серии статей "Записки международного террориста", я публикую вторую часть "КРЕЩЕНИЯ" - текста о том, что происходило на Донбассе в самые жёсткие дни минувшей зимы. Текста о том, как это видел я и люди, бывшие рядом. В предыдущей части речь шла, скорее, о том, что происходило в тылу (хотя, какой тыл может быть в двадцати минутах езды от прифронтовой зоны). Рассказ, который вы прочитаете сегодня, будет о том, что происходило на фронте. Там, куда я уехал после того, что описано в первой части. В связи с чем, хочу пояснить сразу: фотографии в тексте есть, но, во-первых, их мало, а, во-вторых, снято там только то, что может быть показано. Никаких фотографий позиций, вооружений, фортификации и всего подобного этому, не будет. В тех местах, которые будут описаны сегодня, боевые действия идут до сих пор. В тексте будут даны только фото внутренних помещений. То, что будет на фотографиях, для врага и так не секрет: он в этих помещениях стоял несколько месяцев. Так что гражданам бандеровцам, которые будут читать текст в поисках оперативной информации, заранее предлагаю расслабиться - подарков не будет.
Interlude: ПЬЯНЫЙ МОСТ
«Ой, да что-то мы засиделись, братцы!
Не пора ли нам разгуляться?
Русь молодая, да силы не меряно.
Дайте коня мне, да добрый меч»…
«Фокер» выкатывается на улицу Артёма, тяжело переваливаясь на ухабах переулков. Мы сидим в салоне по полной выкладке. Парни поют песню. Когда происходит выезд на боевые, они всегда её поют. Я молча смотрю в окно. И молюсь. С моим боевым духом и так всё в порядке. Просто я считаю, что от молитвы в данной ситуации толку больше. Это моё личное мнение. Никому его не навязываю.
Выехав на центральную улицу, набираем скорость. Доедем мы быстро. Пески близко. А сектор «Пески» ещё ближе. Какие-то двадцать минут от центра города, и мы уже пересечём ту самую невидимую границу, за которой птицы умолкают, а свет начинает падать иначе, и тени становятся черней, ярче, отчётливее. Граница двух миров снова быстро приближается, и скоро я зайду за неё так далеко, как не заходил никогда раньше.
За окном затишье. Перерыв между обстрелами. Такое редко, но случается. Тем не менее, по городу ехать надо быстро. Неизвестно, когда эта тишина закончится и небеса снова начнут плеваться смертью, не особо выбирая цель. Укры и не целятся. Они бьют по секторам и им всё равно, кто попадёт под их залп – военные в микроавтобусе, или дети на школьном футбольном поле. Впрочем, второе для них даже предпочтительнее. Война и геноцид – не совсем одно и то же. Приоритеты в обоих случаях проставляются очень разные.
Боня на переднем сидении что-то громко вещает и машет руками, чем вызывает острую реакцию Антохи, резко крутящего руль.
- Твою же мать, Боня! Да сядь ты спокойно, не мешай машину вести.
Белорус наклоняется вперёд и даёт Боне подзатыльник. Завязавшаяся вслед за этим интеллигентная беседа на глазах пополняет и без того великий и могучий русский язык ещё, как минимум, на один том орфографического словаря.
- Внимание, парни! Пьяный мост.
Мы замолкаем. Салон оглашается щелчками предохранителей. Это чисто фронтовая фишка: снимать с предохранителя и не досылать патрон в ствол. Взвести затвор мы всегда успеем. Времени на это уйдёт столько же, сколько ушло бы на отщёлкивание предохранительной скобы. Обычно учат делать наоборот, но раз в год и палка стреляет, тем более при езде по таким ухабам (дорога под колёсами разворочена прямыми попаданиями). Это ещё хорошо, что мороз и нет грязи. 26 января встречает нас скромным, но отчётливым снегом.
А впереди уже крутые изгибы Пьяного моста. Его потому и называют «пьяным», что он далеко не прямой и нещадно вихляет, как нетрезвый гражданин в пятницу вечером. За ним этот мир заканчивается и начинается территория смерти. Это ещё не Пески. Но уже и не мир живых.
Антоха сбрасывает скорость. Сказать, что он едет медленно, нельзя. Он едет осторожно. Потому, что лихачить на этой дороге – всё равно, что жонглировать гранатой с выдернутой чекой. Если машина сломается и встанет здесь – дальнейшее будущее тех, кто находится в ней, может быть ярким, но коротким. Любая стоящая машина на этой дороге – потенциальная братская могила. Гроб на колёсиках.
Мы поворачиваем и «змейкой» проезжаем между тремя рядами бетонных блоков, поставленных поперёк дороги. Всё. Граница миров пройдена окончательно. Впереди Пески.
Перед нами, словно из какой-то чёрной комедии, выплывает щит с надписью: «Щiро вiтаемо». Угу, и вам добро пожаловать, граждане укры. Эта надпись на въезде в Ад не перестаёт восторгать всех, кто едет на Пески, пусть даже и не в первый раз. Интересно, думали ли те, кто ставил этот щит, каким суровым сарказмом обернётся их творение? Вряд ли. Это почти курортное место ни у кого не вызывало таких ассоциаций. Ещё каких-то полгода назад там жарили шашлыки и фотографировались на фоне природы. Теперь этих мест больше нет. Теперь там пустыня.
Пески… Самое страшное место на этой войне. Нет, «страшное» - не означает, что оно самое смертоносное. Есть места гораздо более гиблые. Но более страшных мест здесь нет. На Песках всё буквально пропитано ужасом, заползающим за шиворот, как сырая, холодная ночь. Ужасом и смертью. От которой там просто негде укрыться. Она прячется за каждым деревом, смотрит из каждого выгоревшего оконного проёма своим пустым, безжизненным взором. Она может настигнуть где угодно, даже в тылу. Которого на Песках просто нет. Потому, что бесконечные руины былой мирной жизни и участки леса, изрубленного обстрелами, кишат диверсионными группами врага. Они могут появиться где угодно и когда угодно. И забрать любую жизнь, где бы ни находился её владелец. Контролировать их перемещения по такой местности очень тяжело. Наша полевая разведка тоже активно пользуется этим, но тем, кто стоит на Песках, от этого не легче. Каждую ночь и каждый день ДРГ врага рыскают вокруг позиций, осыпая их минами и пулями снайперов, наводя артиллерию. Именно так и погиб Таксист. Именно это сейчас приближается ко всем нам. На Песках люди ломаются и сходят с ума от этого ужаса. Сильные, смелые, достойные люди плачут, как дети, бросают автоматы и умоляют командира отправить их в тыл. Их никто не упрекает. Им никто не предъявляет претензий. Их никто не называет трусами. Потому, что здесь от этого не застрахован никто. Я знаю. Я это видел. Два бойца из нашего отряда сломались так же у меня на глазах.
- Стоп! Всем внимание!
Одновременно с этим звучит резкий хлопок. «Фокер» останавливается, как вкопанный. Антоха замер и смотрит вперёд. На дерево, растущее возле дороги. Я смотрю туда же и первую секунду не понимаю, что с ним не так, что именно заставило меня самого впиться в него взглядом. Дерево, как дерево: ветки, крона, ствол… И чёрный дымок у основания, почти на уровне корней. Далее, как в режиме замедленной съёмки, дерево начинает неторопливо заваливаться на бок и падает поперёк дороги…
- Из машины!!!
Двери распахиваются, мы сыплемся на снег, бросая вещи, ящики с БК, продовольствие. Лишь автоматы сжаты мёртвой хваткой. Времени у нас мало. Всего несколько секунд. Антоха, видя, что нас больше нет в салоне, резко стартует и «Фокер», свернув с дороги, исчезает где-то в руинах. Нам нельзя находиться внутри. Если накроет в машине – не выживет никто. В 15 метрах мы видим недостроенный двухэтажный дом, аккуратно выгоревший изнутри. Вскакиваем со снега и на невероятной скорости бежим туда. Я бегу так быстро, как не бегал, наверное, никогда в жизни. Подскакиваю к стене и птицей взлетаю в оконный проём. Замираю, на секунду потеряв равновесие. Искоса смотрю вниз. Метра полтора. Ну, ничего себе, я прыгаю. После войны надо идти работать в олимпийскую сборную, не иначе. Хватаюсь за остатки сгоревшей рамы и запрыгиваю в здание. Залегаю. Кругом остатки пластиковых бутылок, консервных банок, древние пачки сигарет и прочий мусор, оставшийся в наследство от мирной жизни. Всё это лежит здесь с лета, не иначе. Одновременно с этим слышу свистящий визг и разрыв. Я знаю этот звук. Восьмидесятый миномёт. Значит, вот чем по нам бьют. Диверы… И их излюбленное оружие. Они нас выследили и теперь пытаются добить. Падает снова. С другой стороны дома. Приваливаюсь к стене и перевожу дух.
- Шекс, ты как? – рядом падает Белорус.
- Нормально. Размялся вот.
- Да, бег полезен.
- Так от то ж! Кровь надо разгонять. А то болезни всякие полезут: кардиология, отстой в малом тазу…
Тихо ржём. Не долго. Снова начинают набрасывать. Белорус показывает на дверь в другом конце зала.
- Перемещаемся туда. Там глухие стены и маленькое окно.
После очередного разрыва срываемся с места и быстрой, короткой перебежкой перемещаемся в дальнюю комнату. Едва забегаем внутрь, здание сотрясается, с потолка сыплется бетонная пыль, а по стене зала у нас за спиной хлещут осколки. Прямое попадание. Вовремя мы.
- Парни! – снаружи звучит голос Морика. – Это шестой прилёт. Теперь они будут остужать ствол. У нас максимум 10 минут!
Рысью выскакиваем из здания. Вокруг на снегу дымящиеся чёрные кляксы. Все целы? Вроде бы, да. Быстро хватаем вещи и бегом несёмся через кусты вперёд. Бежать не далеко: мы не доехали буквально метров сто. Основную базу видно невооружённым глазом. Забегаем на территорию, и, не сбавляя темпа, бежим к чёрному провалу дверей. Уже заскакивая вовнутрь, снова слышим вой. Быстро остудились, твари. Ну, что, поделаешь? Зима. Летом они и 20 минут могли продолбаться с перегретыми стволами. А вот хрен вам по всему лицу, ублюдки. Вы опоздали. Вы уже не достанете никого из нас. Бежим по крутой лестнице вниз и ныряем в сырую темноту.
Act 1: БУНКЕР
Оглядываюсь по сторонам. Тёмное помещение с большим баком для воды в углу. Под ногами хлюпает. Не сильно, но отчётливо. Вокруг толпится народ. Все курят.
- О, здорово, Шекспир! С прибытием.
Из темноты выныривает Кузя. Он прибыл предыдущим рейсом и уже успел обустроиться. А обустройство здесь – штука философская.
Наша база на Песках – старый бункер, построенный в советское время на случай атомной войны. Или не атомной. В любом случае, своего часа он дождался. Ещё совсем недавно здесь стояли укры. Стояли четыре месяца, или где-то около того. Но были выбиты и теперь это мрачное место стало нашим опорным пунктом.
Бросаю докуренную сигарету в снарядный ящик, приспособленный под нечто среднее между пепельницей и мусорным ведром и, минуя огромную бронированную дверь, прохожу внутрь. В гулкую утробу бункера.

Проход завешен одеялами. Каждый раз открывать и закрывать эту дверь было бы немыслимо, а электричества в бункере практически не было. Минимальное количество, необходимое для освещения, давал старый бензиновый генератор, хрипло тарахтевший в боковой комнате. Он и маленькая газовая печка в углу – единственные источники света и минимального тепла в этом подземелье.
- Парни. – Сфинкс проводит краткий инструктаж. – Отопление и вентиляция здесь не работают, так что не расслабляйтесь. Помещение не проветривается, так что здесь очень сыро. Чаще пейте чай – простужаться здесь не желательно. На базе мы будем посменно. Делимся на две группы, одна охраняет бункер, другая выдвигается на передовые укрепления – на «утёсы». Потом меняемся…
- Осторожно, дети!
Громкий возглас прерывает инструктаж. Все быстро отходят от центра комнаты к стенам. Мимо нас проходит длинная процессия миномётчиков, несущих на плечах стодвадцатые мины. Хорошие детки. Нужные. Сейчас там наверху, у нас над головой, укры получат очень весомый ответ на свой обстрел. Впрочем, обстрелы здесь происходят по часам и никого уже не удивляют. Такие «обмены любезностями» между нашей базой и позициями укропов на Песках, происходят по нескольку раз в день. Спустя пять минут во дворе загрохотало. Но это был правильный грохот. Наш грохот.
Парни заносят в помещение ящики с довольствием – Антоха всё-таки доехал до базы. Рассеяно изучаю синие пакеты с российским сухпаем, пришедшим по гуманитарке. Сухпай какой-то странный – не армейский. Тот идёт в зелёных пакетах и ящиках несколько иной конфигурации. Заглядываю в пакет: никаких опознавательных знаков, которые могли бы пролить свет на то, для кого этот подарочек предназначался изначально. Хм. Даже интересно. Ладно, будет день – будет и пища. Причём, во всех смыслах этих слов.

- Здравствуйте, бойцы. – Ник, комендант бункера, выходит из штабной комнаты. Худощавый мужчина лет 35, в круглых очках и кепке-бейсболке, подходит к нам слегка вихляющей походкой. Со стороны может показаться, что Ник только что вышел из ночного клуба и слегка пританцовывает. Он вообще чем-то напоминает завсегдатая гламурных вечеринок Москвы или Питера. Скорее даже второе, так как лицо у него бледное, словно у уроженца северной Пальмиры. А вот произношение у него характерное, скорее, для жителя средней полосы России, откуда он, собственно и приехал практически одновременно со мной. Вот только походка эта у него далеко не потому, что он привык тусить на клубном танцполе. У Ника травма позвоночника. Его и на бункер назначили поэтому: с такой травмой по передовой не побегаешь. Свою службу он нёс безупречно – база, со всеми её экстремальными, на грани несовместимости с жизнью, условиями, содержалась им в идеально боеготовом состоянии. И бледный он не от ночного образа жизни, а от того, что самым большим дефицитом в бункере является солнечный свет. Постоянный сырой полумрак накладывал на лица людей отпечаток за считанные дни. Бойцы, после недельной ротации, возвращались оттуда с мертвецким, восковым цветом лица. А Ник безвылазно находился там два месяца. Каким образом он держится, оставалось для нас загадкой.
Устраиваемся в небольшой комнате в глубине базы. Что там находилось до войны, сказать трудно. На стенах таблицы доз радиоактивного облучения и какие-то графики режима безопасности убежища. Вдоль стен стоят впритык друг к другу армейские носилки. По бункеру ходил настойчивый слух, что перетащили их сюда из местного морга. Правда это или нет, сказать трудно. Скорее всего, причиной таких слухов служила жуткая вонь, стоявшая в этой части базы – запах гниения и разложения, вызванный неповторимым сочетанием сырости и холода. Парни шутили, что это смрад укропов, который ещё не успел выветриться после того, как их отсюда вышибли. Пожалуй, я с ними в этом соглашусь.
Ищем матрасы и одеяла. Они сырые, но без них спать всё равно будет невозможно – это хотя бы какая-то термоизоляция, при отсутствии которой здесь вообще никуда, даже с учётом того, что спать мы будем не снимая формы и даже разгрузки. Всё для сохранения тепла. Любая одежда. Любое укрытие.
Бросаю свои вещи на носилки у правой стены и возвращаюсь в главный зал. Первая партия наших уже уехала на «утёсы». Мы должны были сменить их через три дня, а пока начали готовиться к заступлению на бункер.
- Здесь у нас три задачи. – Теперь уже инструктаж проводит Ник. – Во-первых, охрана базы. Мы должны защитить базу от укровских диверсантов, которые просто очень желают к ней прорваться и уничтожить. Когда вы на постах и в дозорах – будьте осторожны. Особенно ночью. Здесь постоянно работают снайперы. Здесь постоянно происходят попытки вырезать наши дозоры. У этих сволочей «ночники», так что темнота им не помеха. Смотрите во все глаза. От этого зависит ваша жизнь и жизнь ваших боевых товарищей. Если они прорвутся в бункер, то одного выстрела из «Шмеля» может быть достаточно.
Он останавливается и мрачнеет. Видимо, вспомнил о чём-то. Здесь у многих плохие воспоминания.
- Вторая наша задача: обеспечение поддержки «утёсов» в случае серьёзных боёв. Если что, мы должны отсюда выдвинуться туда, где понадобится подкрепление. Они стоят впритык к врагу и веселье там каждый день. Укры пытаются прощупать нашу оборону каждую минуту. Мы не остаёмся в долгу, но нас меньше. У них по ту сторону целая танковая бригада стоит. Мы берём не числом, а умением и храбростью.
- Ник, а это правда, что у укропов на той стороне двухэтажные окопы, выложенные деревом и пролитые бетоном? – задаёт вопрос парень из другой роты с позывным «Шахтёр». Он и правда шахтёр, причём, из шахты вышел совсем недавно: характерные следы въевшейся угольной пыли вокруг глаз ещё не сошли. Они новые.
- Да, это правда. – Ник присаживается на снарядный ящик. – Парни из «Востока» отбили их позицию на пару часов. Укроп здесь укрепился конкретно. Вкопался в землю, залился бетоном. Только им это не поможет. Вон, в каком дерьмище мы стоим, но всё равно хрен они нас победят.
Он прав, и мы все это знаем. Бойцы ДНР действительно стоят здесь в нечеловеческих условиях. Их косят болезни. Они гибнут от пуль снайперов и постоянных, ни на миг не прекращающихся обстрелов. Но они не сдаются. И не сдадутся. Они стоят, впившись в эту землю намертво. И об отступлении ни у кого даже мысли не возникает. А куда здесь отступать? Здесь, на бункере, за нашими спинами уже никого нет. Кроме Донецка. Его улиц. Его домов. Его женщин и детей. И мы каждую секунду помним об этом.
- А третья задача… - Ник замешкался, подбирая слова. – Если они прорвутся, мы не должны их пропустить. Лечь, но не пропустить. Бить из окон домов, из переулков, из подвалов, из-за деревьев. Насколько хватит БК и насколько хватит нас. Для нас тут нет отступления, парни. Если они пойдут на Донецк – мы должны здесь умереть, но остановить их. Без вариантов, пацаны. Без вариантов.
Мы отвечаем ему гробовым молчанием. Мы всё понимаем. Действительно без вариантов, Ник. Позади Донецк.
В ожидании смены располагаемся в центральном зале возле газовой печки. Пьём чай. Выражение лиц у всех разное, но, в основном, задумчивое. Но гамма эмоций широчайшая: от глубокой печали, до крайней степени радости. Среди нас есть два абсолютно счастливых человека: Кузя и Фикса. Они попали в свою среду. Они в ней ликуют. Они в ней царят. Они – люди войны. Один – уже бывалый, видевший несколько войн на своём веку. Другой – молодой, взявший в руки оружие минувшей весной. Но оба они в полной мере ощутили этот вкус. Этот адреналин, который дарит ощущение боя.
«Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслаждения -
Бессмертья, может быть, залог,
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог» (с).
Они смеются, взахлёб травят анекдоты, едва не танцуют в мерцающем полумраке бункера. Остальные либо поддерживают их в этом, либо сидят вплотную к печи и молча созерцают пульсирующий синий огонь газового очага, либо дремлют, привалившись к стене. Мне вдруг вспоминаются книги «фэнтэзи», которыми я когда-то очень увлекался и даже сам чуть было не стал писателем этого жанра. Вокруг меня словно таинственный подземный мир гномов – суровых бородатых воинов в воронёных кольчугах, с лицами, покрытыми копотью подгорных печей, в которых выплавляется сталь для мечей и боевых топоров. В глазах отблески огня подземных кузниц, в которых куётся самое надёжное и совершенное холодное оружие, которому нет равных под этими небесами. А в голосах его звон. Ведь именно так это и должно было выглядеть, если бы существовало на самом деле в какой-то неведомой, далёкой реальности: хмурые бородатые воины у очага под сводами рукотворных пещер.

***
Мне удаётся согреться, и я начинаю дремать в кресле, поставив автомат к стене рядом, так, чтобы можно было его быстро взять в руки снова.
- Смена караула, парни.
Голос Кипиша заставляет открыть глаза. Наша очередь заступать на пост. На бункере их несколько и мы каждый раз будем заступать на новый, чтоб не замыливался глаз. Они ещё не решили, сколько часов мы будем дежурить. Пока договорились дежурить по два.
- Который час, Кип? – Я не понимаю, сколько времени я проспал.
Кипиш смотрит на часы.
- Одиннадцать вечера, Шекспир. Самое то время.
Он смеётся. Как-то не весело у него это выходит. Да уж. Кто б мог подумать, что моё первое в жизни заступление в боевой дозор будет происходить в таких обстоятельствах и в такое время: диверы врага уже вышли на ночную охоту. За нами. И они могут быть где угодно. За любым деревом. В любом оконном проёме мёртвых домов.
На пост мы заступаем попарно. Вместе со мной ставят пожилого бойца из другого взвода с позывным «Ленин». Как именно он такой позывной получил, Ильич не колется, как его ни пытают. Ссылается на то, что был пьян и по этой причине не помнит. Ну, что ж, позывной – дело личное. А иногда и ОЧЕНЬ личное. Ленин совсем недавно снова вернулся в строй после тяжелейшего ранения в ноги, которое он получил ещё в конце лета. Раны у него по-прежнему болят, но Ленин на это откровенно плюёт. Его желание дать отпор сволочам, пришедшим на его землю, значительно сильнее боли. Н-да… Однако, парочка у нас: Ленин и Шекспир. Сплошные классики. И все с автоматами.
Дорога на наш пост проходит по крыше бункера. Если можно так назвать этот высокий, пологий курган, присыпанный снегом и ветвями деревьев, посечённых осколками мин и снарядов. Сменив Пчёла и Кузю, мы заступаем. На нашей ответственности два входа в подземелье, соединённые друг с другом тёмной и гулкой галереей. Самый комфортабельный пост из всех. Потому, что там в любой момент можно укрыться от почти любого обстрела. Мой новый сосед по комнате Шах, как раз в это время, заступил на пост у дороги – смертный пост, где укрытий нет практически вообще. Мы сами заступим туда днём, а как там стоится ночью, трудно себе даже представить. Так что, по идее, нам с Лениным даже повезло. По идее… Потому, что обстрелы – это далеко не всё, от чего здесь ожидаешь смерти.
Едва мы заступаем, начинает грохотать со стороны аэропорта. Укры снова пытаются отбить его обратно. В ответ из Донецка с громовым гулом заработала наша артиллерия. Через минуту в общий хор погибели включаются батареи на Песках. И наши, и укрские. Я сразу отхожу в проём входа и занимаю позицию так, чтобы при малейшей опасности, укрыться на лестнице внизу. Вовремя. Короткий вой и на базу начинает сыпаться огненный дождь. Земля вибрирует. Я то выхожу в проём, то соскакиваю вниз по лестнице. Летит всё: мины, снаряды. Где-то в полукилометре, судя по звуку, рвётся «Град». Это близко. Очень близко.
Через полчаса всё, вроде бы, стихает. Я выглядываю наружу и тут же буквально прыгаю обратно. Едва успеваю. Удар и грохот так близко, что закладывает уши. В стену, в том месте, где я только что стоял, впиваются осколки и рикошетят мне вслед. Уворачиваюсь в последний момент.
- Шекспир! Ты цел? – из подземелья слышу голос Ленина.
- Да. Что это было?
- Мина «стодвадцатка». Прямо напротив тебя прилетела.
Трясу головой. Звон в ушах стихает быстро. Артдуэль взяла таймаут и база снова погрузилась в тишину. И лучше бы стреляли. Потому, что страшнее тишины на Песках нет ничего.
Снова занимаю позицию в проёме и «слушаю воздух». Зрение тоже напряжено до крайности. Именно в такие моменты они и приходят. Те, кто забирает жизни по ночам. Каждый звук заставляет вздрогнуть. Каждая тень заставляет стиснуть автоматную рукоять до боли в пальцах. Я себе даже представить не мог, как громко могут падать снежинки. Как оглушительно грохотать может позёмка, несущаяся под парусом ветра над мёрзлой землёй. Как может сводить с ума шелест ветвей. Прямо передо мной здание, в котором мы укрылись от обстрела сегодня утром. Оно смотрит на меня чёрными глазницами окон. Если кто-то зайдёт с другой стороны и, при наличии ночников, займёт в этих окнах позиции – нам с Лениным конец. И не только нам. Мы это понимаем, и, до рези в глазах напрягая зрение, всматриваемся и всматриваемся в эти мёртвые провалы.
Со стороны дороги раздаётся какой-то ритмичный звук. Словно железной палкой бьют по пустому ведру. Это совершенно точно не звук природы. И он приближается. Медленно, неторопливо он делается всё ближе и ближе к нам. Это длится долго. Не могу сказать сколько. Звук где-то за деревьями, со стороны дороги. Он проплывает мимо нас и движется в сторону поста на въезде. Вдруг резко звучит автоматная очередь и слышится громкий крик Шаха. Что он кричит, мы разобрать не можем. Очередь повторяется. Шаховский «7,62» снова выливает порцию свинца в темноту. Мы слышим чьё-то причитание. Оставлять пост нельзя. Мы не можем посмотреть, что случилось. Через десять минут снова очередь. На этот раз с другой стороны кургана. Длинная и захлёбывающаяся. Она звучит и стихает. Снова наступает тишина.
Смотрю на часы. Однако. Нас должны были сменить ещё минут пятнадцать назад. Ждём. Проходит десять минут. Двадцать минут. Никого.
- Ленин, они там, вообще, живы?
- Да не знаю я. – Спокойный, как танк, Ленин тоже на взводе. – Была стрельба, а теперь нас не меняют. Хреновое сочетание. Может их там уже по-тихому вырезали, Шекс?
Я молчу. И ведь не сходишь посмотреть: пост оставлять нельзя. Ни при каких обстоятельствах нельзя. А тишина всё больше и больше давит на мозг.
В два часа ночи появляется Кипиш с нашей сменой. Говорит, что пока мы стояли, было решено стоять не по два, а по три часа. Коротко, но ёмко излагаю ему всё, что я по этому поводу думаю, и поднимаюсь на курган. Ну, ничего себе! Останавливаюсь, как вкопанный. Передо мной снег буквально изрыт чёрными кляксами от мин. Плотно же по нам укладывали. С душой.
Уже спустившись в бункер, спрашиваю Шаха, что за стрельба была.
- Прикинь, Шекс, это какой-то сумасшедший местный дед ходил ночью с тачкой и собирал дрова. Мы его чуть не завалили. Объясняем, мол, батя, вали отсюда, не ходи здесь вообще. А он мычит и сам с собой разговаривает. В глазах полный космос. Ничего не соображает. А одет, вроде, прилично. Рехнулся недавно, по ходу.
- И что с ним стало?
- До дома довели. Он тут неподалёку живёт. Нашим пальцем показал. Вторая очередь – это мы по застройке дали, перед тем, как пойти.
Я молчу и смотрю в огонь печки. Н-да… Только сумасшедшие здесь сейчас и остались. Сумасшедшие и мёртвые. Вот нынешнее население этого города.
- Ну, что, Паша, как тебе первый выход в дозор? – сверху возвращается Кипиш.
- Супер! Ни один гад не проскользнул.
Бодро салютую.
Раскупориваем синий сухпай. Готовим по инструкции и пробуем. Ну, и дрянь. Напоминает резину. Похоже, единственное, что в нём съедобно, это джем и галеты. Интересно, для кого он, всё же, предназначался?
Проходим в нашу комнату. Надо поспать. Нам через три часа снова заступать на пост. Хотя, теперь уже, через два с половиной. Отключаюсь мгновенно. Но сплю недолго. Примерно через час просыпаюсь от холода. Даже моя сверхутеплённая зимняя «горка» не спасает. Сырой холод заползает под неё, как холодная змея, и жалит. Накрываюсь вторым одеялом, кутаясь, как могу. Кое-как отключаюсь снова.
Подъём на следующее дежурство проходит своеобразно. С этих носилок невозможно встать ни влево, ни вправо. Только вперёд. А для того, чтобы проделать это в полной выкладке (с автоматом и в набитой по максимуму разгрузке) приходится проделывать настоящий силовой акробатический приём. Заступаю на пост у входа. Практически сразу ощущаю изжогу. У Ленина то же самое. И у всех, кто ел синий сухпай, как потом выяснится, симптомы были те же. Да кто же этот добрый человек, подогнавший нам такое счастье? Чтоб ему самому это есть, однако.
***
Дежурство проходит без происшествий. Наутро к нам приезжает подкрепление – взвод бойцов из бывшего «Оплота», а ныне тоже Республиканская Гвардия. Нам говорят отстоять ещё одно дежурство и идти отдыхать.
Выходим на «смертный пост» у дороги. Осматриваемся. Да уж. Укрываться здесь действительно негде. Неубедительный бруствер из пустых снарядных ящиков, который любой уважающий себя осколок прошьёт, как бумагу, и немощного вида ямка. Окопом её назвать трудно: метр на метр в ширину и полметра в глубину. Копать здесь нормальные окопы если и возможно, то очень трудно. Даже не из-за мёрзлой земли. Из-за постоянных, не прекращающихся обстрелов. Нам сказали, если начнётся, переждать в ней первый залп и быстро бежать к бункеру. Но его дверей оттуда метров 15-20. Интересно, как туда вдвоём залезать? На вид она с трудом одного вместить сможет.
Впрочем, повод проверить это у нас появляется уже через десять минут. Вой стодвадцатых мин раздаётся резко. Хохлы проснулись по расписанию. Мы прыгаем в яму и обхватываем головы руками. Землю начинает бить дрожь. Оглушительно грохочет со всех сторон. На нас что-то сыплется. Дай Бог, чтоб не осколки! Они ж «горку» если что, насквозь прожгут. Но нет. Всего лишь земля и ветки.
Первый залп стихает. Мы осматриваемся. Да, ямку я недооценил. Двое в ней поместились на ура. Как говорится: в тесноте, да не в могиле. Думаю, если очень надо, сюда и трое утромбуются запросто. А то и четверо. Жить захочешь – не так раскорячишься.
Пулей вылетаем из спасительной ямки и несёмся к бункеру. Кажется, это самые длинные 15-20 метров в моей жизни. Едва забегаем, базу накрывает вторым залпом. Падает близко – укры пристрелялись. Перестрелка снова длится полчаса и прекращается. Перекур. Мы возвращаемся на пост. До конца смены наш трюк мы проделываем ещё трижды или четырежды.
Когда наша смена заканчивается, я подхожу к печке и усаживаюсь в кресло. Чайник только что поставили. Да, чай здесь – это жизнь. А печка – это сакральный центр маленькой подземной цивилизации бункера. Алтарь местных богов, вокруг которого вращается вся подземная жизнь. Именно к ней все стремятся. Возле неё происходят все разговоры. Рядом с ней все хотят находиться. Это ядро всей местной культуры и её краеугольный камень. А чаепитие – главный ритуал, цементирующий общество, живущее под сводами кургана.

Впрочем, я пришёл туда не только и не столько ради чаепития. Я пришёл туда поспать. Потому, что делать это в нашей комнате практически невозможно. На ночь в ней мы закрыли дверь и наутро поняли, какая суровая это была ошибка. Этим мы перекрыли даже ту минимальную, микроскопическую естественную вентиляцию, которая была. И к утру на потолке образовался мощнейший конденсат: капли, размером с монету среднего достоинства. Бункерная влажность, близкая к 100%, поражала своей всепроникающей силой. Спать там мне совсем не хотелось. А заснуть в кресле перед печкой, по местным меркам, было всё равно, что переночевать в пятизвёздочном отеле где-нибудь на Фиджах.
Занимаю кресло под древним плакатом с правилами пребывания в убежище. Особенно радует пункт о запрете нахождения в бункере домашних животных.

Словно читая мои мысли, к нам подходит Нона – местная любимица, обожаемая всеми без исключения собака породы алабай. Добрейшая псина размером с телёнка. Она прибилась к бункеру как только мы отбили его у укропов. Каждая ротация горела желанием забрать Нону с передовой к себе на казарму. Но Ник её никому не отдавал и отдавать не собирался. Не из любви к животным. Просто Нона была настоящим сокровищем: она чуяла подкрадывающегося врага чуть ли не за километр и, что самое главное, слышала подлетающие «грады». Человек их не слышит. А верная собака слышит и спасает жизни.

Глажу псину по загривку. Она мгновенно плюхается мне под ноги и засыпает. Совсем молодая собака. От роду год, максимум, полтора. У неё была ещё одна странная особенность, рассказы о которой в бункере передавались от ротации к ротации. Милейшая, спокойная, ласковая собака просто люто, дьявольски ненавидела укров. Она каким-то невероятным образом отличала их от нас. Может, по запаху. Может, каким-то чувством, неведомым нам, но известным собакам. Я своими глазами видел, как она едва не задавила пленного бандеровца, которого вели наши. Он был одет абсолютно точно так же, как те, кто его вёл. Но собака опознала его вмиг и изменилась до неузнаваемости. Её смогли оттащить. Но поговаривают, что она время от времени ходит на позиции укров… И убивает их. Я склонен этому верить: как-то раз, в другую ротацию, она принесла к бункеру одного такого. Мало того – она его ещё и ела. На глазах у всей обалдевшей базы. Мы не знаем, что довелось пережить этой собаке. Что именно так внутренне обожгло её верную и искреннюю собачью душу. Но к укропам у неё счёт огромный. Впрочем, как и у многих людей.

Выхожу покурить и слышу крики. Кто-то кого-то кроет начальственным матом. Подхожу поближе и смотрю вверх по лестнице, на выход из бункера. Там, в не щедром свете зимнего дня, на пролёте стоит какой-то пузатый офицер. Похоже, что казачий. В модной папахе с красным верхом. Стоит и орёт на одного из помощников Ника.
- Какого хрена ваши часовые убежали с поста в бункер?! Да меня не колышет, что начался обстрел! Пофигу мне! Должны стоять! Чё, ссыкуны, да?! Ссыкуны?! Им в нацгвардии у укропов служить надо! Сейчас пойду и вашего Ника на место поставлю! Совсем тут охренели! От рук отбились! Тьфу!
Он смачно плюёт на пол и с громким топотом спускается вниз. Стоящий рядом Кузя молча стискивает автомат и подаётся к нему. Мы удерживаем его. Обладатель папахи проносится мимо нас. Розовощёкий, гладко выбритый, распространяющий на весь бункер запах одеколона и нормальной еды. Не иначе в ресторане отзавтракать изволили, ваше благородие. Ну, явный фронтовик – по всем признакам из окопов не вылезает. Подавляю вдруг нахлынувшее острое желание выпустить этому куску дерьма очередь в спину. Короткую, но по делу. Между лопаток. Аккуратно в его поганое сердце. Или что там вместо сердца находится у мразей подобного толка. Закуриваю вторую сигарету. Интересно, это упитанное существо хоть раз бывало под обстрелом на открытой местности?
Возвращаюсь в центральный зал и вижу Сфинкса, задумчиво стоящего напротив парня, сидящего на скамье. Парень сидит, обхватив голову руками. Даже в полумраке с расстояния нескольких метрах видно, что его колотит крупная дрожь. Он пытается расстегнуть разгрузку, но не может – руки трясутся и отказываются ему повиноваться. Сфинкс видит мой вопросительный взгляд и подходит.
- Что случилось, Серёга?
- Да ничего хорошего, Пашич. Парень сломался. Его на посту обстрелом накрыло и он пошёл в разнос. Оружие он уже сдал. Сейчас его в тыл отправим.
Понятно. Ещё одного человека сожрали Пески. Ещё один дух сломили. Я видел этого парня пару раз. Он не был трусом. Совсем не был. Он читал книги по рукопашному бою. Он отлично переносил всё, что преподносила война… До того момента, как приехал сюда. Невозможно понять, кого из нас поломает это место. Это даже не русская рулетка. Это жребий. Ни у кого из нас не повернётся язык обвинить этого парня в трусости. Никто из нас не вздумает не пожать ему руку. Езжай, братишка. Дай тебе Бог…
Из кабинета Ника с шумом выкатывается тот самый обладатель модной папахи. Тяжело сопит. Физиономия красная. Буквально ломится к выходу, искря праведным гневом. Видимо, на Ника его возмущение не подействовало и гражданин в папахе был им послан в известный адрес. Н-да… Тебя бы на место этого парня, гнида. Интересно, как скоро бы ты там навалил полный памперс храбрости?
***
Ночь проходит без приключений. Мы отсыпаемся. Если это можно так назвать. Раза три просыпаюсь от сырого холода. Бегаю пить горячий чай, утепляюсь, как могу. Тот ещё сон, если честно.
На улице ещё темно. Местные «удобства во дворе» - самое экстремальное место на бункере. Классическая деревянная будка, красноречиво прошитая осколками. Её посещение – всегда поступок с большой буквы «П». В прошлую ротацию где-то в домах напротив занял позицию укропский снайпер и парни запрыгивали в будку с разбегу. Длилось это дня четыре, пока гада не вычислили. Но и без снайпера под постоянными обстрелами это было захватывающим действом. Ощущения делались ещё острее от того, что умирать за сим прискорбным занятием не хотелось решительно никому. Как-то уж совсем не героично и не почётно это звучало.
Но сейчас было тихо, и, вернувшись в убежище, я вновь занял позицию у печки. Здесь я и подожду: сегодня должны поменять парней на «утёсах». Нас ждала отправка на передовые позиции.
Вокруг печи снова собрался народ. Генератор снова барахлил и свет в бункере мерцал какими-то тусклыми красными отблесками. Наверное, именно такое освещение было самым подходящим для этого места. Мне вдруг подумалось, что мы находимся в самом центре войны. В её сердце. Холодном и мрачном, как сама эта война. Уже скоро придёт время, и это сердце сократится, исторгая нас из себя, как поток крови, текущий по венам её окопов, наполняющий тёмной и смертоносной жизнью органы её дотов и блиндажей. Мы – её эритроциты. Мы несём с собой кислород пуль и гранат. Мы даём ей жизнь. Хорошо это или плохо? Пусть Бог решает. А мы выполняем свой долг.
- Транспорт прибыл, пацаны. – Егор подходит к печке и отхлёбывает из чьей-то чашки дымящийся крепкий чёрный чай. Здесь не принято делить чашки на свои и чужие. Да и было б странно, если б было иначе. – Все готовы?
Мы готовы. Ставлю чашку на стол, вскидываю автомат на плечо и поднимаюсь наверх к яркому, слепящему свету дверного проёма.
Act 2: УТЁСЫ
Как Антохе удаётся вести машину быстро и осторожно одновременно, лично я не понимаю. Хотя, то, что здесь ехать медленно – это, с высокой степенью вероятности, самоубийство, понятно без слов. То, что мы видим за окнами «бусика» можно назвать только одним словом: Сталинград.
Это действительно напоминает кадры из старых фильмов о войне. Да и из новых, голливудских, тоже. Изрытые воронками дороги. Разгромленные снарядами дома. В пятидесяти метрах от нас навечно застыл сгоревший танк с пушкой, направленной в сторону бункера. Жилая постройка. Хотя, теперь уже бывшая. Из неё мы выезжаем быстро и, набрав скорость, несёмся через промзону по дороге, пролегающей вдоль каких-то трубопроводов, обмотанных серо-жёлтым утеплителем. Потом резко поворачиваем и на высокой скорости заезжаем под массивную каменную арку, напоминающую ворота в толстенной крепостной стене. Останавливаемся. Мы приехали.
Выходим из «Фокера». Арка, на самом деле, что-то вроде короткого сквозного туннеля под насыпью искусственного происхождения. Под её сводами относительно безопасно: неприятности там возможны только в том случае, если прилетит непосредственно ко входу в туннель. Старший группы Пчёл подгоняет нас, и мы неспешной рысью выскакиваем из-под арки и забегаем в массивные железные двери в нескольких метрах от арки. Внутри темно, но глаза очень быстро привыкают к мраку, гораздо более густому, чем на бункере. Впрочем, сразу отмечаю, что, в отличии от бункера, здесь тепло. Да и сырости никакой нет. Ребята, да мы, похоже, в Рай попали!
О том, что так оно и есть, красноречивее всего свидетельствуют унылые лица тех, кого мы сменяем: Боня, Крот и Белорус немилосердно матерятся, во всех анатомических подробностях высказывая то, что они думают о бункере и его ближайших родственниках. Они явно всеми фибрами души желают остаться на «утёсах» до самого окончания ротации.
Внутри над входом одиноко висит портрет Ленина. Вывешен явно не так давно. Судя по всему, как только это место было нами отбито. Хм, однако.

Осматриваюсь. Из мрака вырисовываются очертания каких-то швеллеров под потолком, массивных бетонных колонн и других конструкций непонятного назначения. Опускаю взгляд на пол. Точно! На полу некое подобие рельсов. Мы в бывшем цеху. Бывшего секретного оборонного завода, который, быть может, до сих пор известен только по номеру почтового ящика. Когда-то, ещё при советской власти, он выпускал нечто взрывающееся и опасное. А теперь сам призван укрывать от взрывов окопавшихся в нём людей. Потому, что это больше не завод. Это теперь «7-й утёс» одна из передовых крепостей армии ДНР на Песках. С него, а так же с его удалённых укреплений (4-го, 5-го и 6-го утёсов) шквальным огнём простреливается очень значительный и, что самое главное, один из ключевых участков линии фронта.
Навстречу нам выходит заросший кучерявой чёрной бородой парень с шевронами «Востока». У всего постоянного гарнизона «7-го утёса» такие шевроны – это востоковская база. И «Восток» встал здесь крепко. Все попытки бандеровцев хоть как-то «надкусить» «утёсы» всегда заканчивались одним и тем же – побитые и потрёпанные они отползали обратно к своей собственной базе, которую в радиопереговорах они называли «Нэбо». Ну, то есть, «небо».
- Здорово, пацаны! – вышедший встречать нас парень улыбается во все тридцать два зуба. На фоне густой бородищи (делающей его похожим на арабского боевика-исламиста) и лица, покрытого копотью, улыбка эта выглядит как в голливудском сериале. – Я здесь типа коменданта. Мой позывной: «Русский». Располагайтесь, через час будете распределяться на позиции.
Вот, значит, кто это. Комендант «утёсов» Лёша Русский. Личность в наших кругах почти легендарная. Абсолютно идейный командир, которого не интересует вообще ничего, кроме войны с гадами. Поговаривают, что он, как и многие из нас, даже не служил в армии, а в мирное время, понимая, что произойдёт, готовился к войне, сам изучал боевое дело, учился обращаться с оружием и тренировался. Стоит ли удивляться, что когда война таки началась, он очень быстро нашёл себя в её мрачной реальности. Укропы его боялись. Очень боялись. Всё, что было связано с «утёсами» вызывало у них, если судить по радиопереговорам, некую смесь ужаса и уважения. Что самого Лёшу Русского вполне устраивало.
Начинаем располагаться. В центральном помещении «7-го утёса» в несколько рядов стоят топчаны, покрытые дерматином. Трудно сказать, какого они цвета – в помещении очень темно. На весь зал единственным источником света является одна единственная свеча, стоящая рядом с журналом оперативных донесений и архаичным эбонитовым телефоном оперативной связи, модели «Алло, Смольный!». В этом нет ничего странного или неправильного: такой телефон – самое надёжное средство связи, прослушать которое практически невозможно. От него до каждого из укреплений протянут обычный телефонный провод. Всё просто и элегантно. Никаких изысков. Ведь чем проще система – тем меньше шансов, что она выйдет из строя.
Русский располагается и неторопливо начинает инструктаж.
- Значит так, парни, на вашей ответственности три позиции. Все одинаково важны. Это 5-й, 6-й и наш 7-й утёс. Задача проста: чтоб ни одна бандеровская сука в нашу сторону носа не высовывала. А пытаются они каждый день. Там, за «линейкой» у них всякой техники не меряно. Сюда, пока что, суются в основном «Ноны» и «Бэхи». Наши «Утёсы» потрошат их на раз. Если, конечно, они на расстояние выстрела подходят. Ну, ещё каждую ночь их пулемётчики гасят из «зелёнки». До неё отсюда меньше километра. Это очень близко, пацаны. Очень.
«Зелёнка». Именно так здесь называлась линия фронта – полоска деревьев, за которой уже не было никого, кроме укров. Пространство перед ней было простреливаемой вдоль и поперёк мёртвой зоной. И расстояние «меньше километра» между ней и нами означало одно: мы находимся на самом переднем крае. И впереди нас нет больше никого и ничего, кроме врага.
- А как здесь с диверами, командир? – подаёт голос кто-то из наших.
- Попроще, чем на бункере. Причём, гораздо. Если они просачиваются, то уходят вглубь территории. Здесь не орудуют – слишком высока вероятность, что свои же и накроют. Но вы не расслабляйтесь. Во-первых, всякое может быть, тем более, если салоеды решат вдруг здесь прорываться. А, во-вторых, здесь и без них весело. Обстреливают каждый час, снайпера с той стороны запросто достреливают, да плюс ещё и шальные пули летят, как те мухи. Особенно это касается тех, кто заступит на позиции здесь, на 7-м. Тут вообще зона прямой видимости противника. Ну, если глаза напрячь, конечно. «Винствол» без бинокля видать.
«Винстволом» здесь называли одну из передовых позиций укропов. На самом деле назывался он «вентстволом», так как являлся внешним выводом какой-то вентиляционной шахты, некогда обслуживавшей одно из местных подземных строений. Но парням на передовой гораздо веселее было ассоциировать его с вином, нежели с чем-либо другим. В конце концов, это единственный алкоголь, который они могли себе здесь позволить – в крепости, как и на бункере, царил строжайший сухой закон.
Русский закурил.
- Слева от нас стоят «православные». Ну, «Русская Православная Армия». По ним сейчас капитально накидывают. Неделю уже долбят из всех стволов. Может быть, именно там они хотят в прорыв пойти. А может это всё отвлекающая стрельба и ломанутся они здесь. Укропы, конечно, те ещё долбодятлы, но мало ли. Хитрить они тоже умеют. Так что ещё раз: никто не расслабляется. Тем более что и по нам здесь прилетает, мама не горюй! Мы, конечно, в ответ их долбим, но от этого один хрен не легче.
После распределения попадаю на позиции на «7-м утёсе». Моим напарником становится Иртыш, чему я вполне себе рад. Дядя Миша – человек хороший и довольно колоритный. Жизнь у него была весьма разнообразная. Кем он в ней только не был. Начав с работы шахтёра (каковая была за плечами практически у всех местных парней в нашем отряде), закончил он тем, что перед войной несколько лет трудился экстрасенсом. Причём, довольно популярным: на сей промысел к нему в Донецк приезжали даже граждане из Киева и Львова. К оружию своему дядя Иртыш относился с большой любовью и вниманием: свой АКМ он мгновенно изукрасил различными оружейными «Приблудами», от подствольного гранатомёта и коллиматора, до разнообразных обвесов, назначение которых оставалось для меня загадкой. В итоге, извлечённая из недр складов длительного хранения Советской Армии, стандартная «семёрка» превратилась в некое подобие боевого бластера из фантастического фильма. Очертания АКМа угадывались теперь в ней чисто интуитивно. Впрочем, это было не единственное его сходство с образчиками современной западной фантастики: по «утёсу» Иртыш щеголял в каске-сфере, делавшей его похожим на черепашку-нинзя.
Внезапно звучит глухой удар. Стены сотрясаются. Мы инстинктивно пригибаемся, не смотря на то, что находимся в сверхзащищённом помещении.
- Ого! Танк пожаловал. – Русский отряхивает с «горки» бетонную пыль. – Сидим внутри. Сейчас наши ответят.
Да, я узнаю этот звук. Я уже слышал его в Донецке десятью днями ранее. Но так близко услышал впервые. Звучит ещё один глухой удар. На этот раз чуть дальше. И в ответ на него начинает отзываться наша противобатарейная артиллерия. Через двадцать минут всё смолкает.
Выходим на позицию – крепкий бруствер из снарядных ящиков и мешков с песком. Калмык, один из помощников Русского, вводит в курс дела.
- Ваш сектор ответственности прямо перед вами. Задача: чтоб никто оттуда не полез. Парни, это – прямой проход к позициям укров. Который может стать автострадой, если здесь начнётся. Он нормально простреливается, но мало ли. Ваша главная задача будет следить за тем, чтобы они по-тихому не полезли ночью. Ваша двойка дежурит четыре часа. Стоите так: один здесь, другой на оперативном телефоне. Через час меняетесь. Ну, не замёрзнуть что бы. И чтоб глаз не замыливался. Потом восемь часов отдыхаете и снова заступаете.
Смотрю вперёд. Да уж. Перед нами нечто вроде узкой длинной долины, лежащей между двумя идущими параллельно друг другу вытянутыми буграми явно искусственного происхождения. Что находится внутри них? Неизвестно. Таковы Пески. Заколдованный мёртвый город, испещрённый загадочными, смертоносными катакомбами. Ведущими неизвестно откуда и неизвестно куда. А может быть и вовсе из ниоткуда в никуда. Точный ответ на этот вопрос, наверное, знало только министерство обороны Советского Союза. Которое, уходя, опечатало многое из того, что хранят эти недра, настолько надёжно, что срывать эти печати не рисковали даже пронырливые и алчные укры, царившие здесь четверть века. Когда пришли мы, то желание лезть глубоко под землю у нас отсутствовало исходно. Только по необходимости. Не более того. Некоторые тайны лучше не распечатывать, если точно не знаешь, что ищешь. Ибо закончиться для тебя это может чем угодно. А вероятность того, что это «что угодно» будет для тебя хорошим, здесь, на Песках, ничтожно мала. Когда, в одну из предыдущих ротаций, наши парни тащили на «7-й утёс» из разгромленной местной поликлиники те самые топчаны, на которых мы собирались спать, они забрели в подвал, уходивший куда-то в местные глубины. Где обнаружили местных собак и полуистлевшие трупы укров без признаков насильственной смерти. Что там произошло? Неизвестно. А выяснять ни у кого не было желания.
Присматриваюсь и на дальнем, противоположном мне конце рукотворной долины вижу деревья. «Зелёнка». Вот она, значит, какая. Выглядит вполне пасторально. Насколько это вообще возможно для Песок.
«Долина в две мили, редут не далече.
Заслышав: «По коням! Вперёд!»,
Долиною смерти, под шквалом картечи
Отважные скачут шестьсот.
Преддверием Ада звучит канонада,
Под жерла орудий подставлены груди,
Но скачут и скачут шестьсот…»
Почему-то именно это старое стихотворение сэра Альфреда Теннисона напомнило мне то, что я видел перед собой сейчас. Долина смерти… Вот такая она и есть. С неба неторопливо падает снег, заставляя далёкие ветви едва заметно искриться под лучами скупого солнца, почти утонувшего в пелене густых снежных облаков. Никакого движения. Ничего угрожающего. Впрочем, сейчас день. А на переднем крае нашей обороны на Песках всё начинается ночью.
Отстаиваю первый час, захожу в помещение и практически сразу громко чихаю. Это переходит в короткий, но неприятный приступ кашля. Трясу головой и ощущаю едва заметный зуд в носу и горле. Я что, заболеваю? Твою же мать. Трое суток на бункере, похоже, не прошли для меня даром. Как и для двух третей наших. Молодой, но уже изрядно повоевавший боец с позывным «Аватар» ещё два часа назад начал раздавать парням «Амизон» и «Колдрекс». Запасся. Красавец, брат.
Твою дивизию! С этим надо что-то делать, причём, немедленно. Ещё не хватало здесь свалиться. Сейчас, пока это всё только начинается, и «Колдрекс» с чаем вполне могут поспособствовать быстрому излечению. На печке как раз закипает чайник. Наливаю кипяток в чашку и усаживаюсь в старое, видавшее виды советское кресло, из тех, что стояли во всех конторах покойного Союза во времена моего детства. Печка и здесь является ядром местной цивилизации. Если проанализировать расположение в зале тех, кто не спит, то это становится очевидно. Мы как-то подсознательно расположились вокруг неё некими ритуальными концентрическими кругами, чем ближе, тем плотнее. Достаю телефон, включаю его и делаю фотографию. Это безопасно: во-первых, стены здесь толстые и не пропускают сигнал, во-вторых, я сразу поставил своё творение фирмы «Nokia» в режим «полёта» и аппарат превратился в некое подобие карманного компьютера без малейшей возможности связи. Просматриваю сделанные снимки и начинаю смеяться. Багровое сияние, исходящее от раскалённых боков «буржуйки», на снимках получилось каким-то сиренево-фиолетовым, весьма угрожающим, напоминающим радиоактивное свечение, каким его показывают в компьютерных играх. Показываю снимки Суржику. Тот тоже начинает смеяться в голос:
- Шекс, а ты это в интернет потом выложи. Пусть укропы думают, что у злых ватников вместо печки ядерный реактор.
Киваю. Я непременно это сделаю, братское сердце.


Аватар, тем временем, делится с парнями историями из своей фронтовой жизни:
- …Слышали вы эти их укропские страшные истории, про то, что у нас в окопах там были толпы чеченов с бородами и что за нас ваххабиты воевали? Ну, эти сказки, от которых великие укры под себя гадят? Так вот, это про нас. На самом деле никаких чеченов там и близко не было. А были это мы. Несколько раз так делали: перед атакой начинаем орать «аллах акбар». Орём, орём, а укры аж по окопам своим метаться начинают. Один раз даже атаковать не пришлось: они ещё до этого сами разбежались. А среди нас вообще все русские. Вот мы с них поржали! И тогда вообще часто наши так делали. Не только там, где я был. И везде срабатывало, прикиньте! Укроп тупой и трусливый, пацаны…
Мы смеёмся. Я уже слышал такие истории, причём, ни раз и ни два. Наши ребята всегда подходили к этой войне с большой изобретательностью. И случай с этим самым «аллах акбар» - всего лишь один из примеров. Кстати. Снимаю перчатку и провожу ладонью по лицу. Н-да… Ещё пару дней в таком режиме и мне самому смело можно будет кричать то же самое – поверят однозначно.
Рядом присаживаются Пчёл и Шах. Они говорят о Серёге Таксисте.
-…Хоть бы медаль ему дали посмертно, что ли. – Пчёл мрачен. – Он ведь герой. Столько жизней спас. Чтобы детям осталась память. Сыну. Дочери…
Я тоже мрачнею. Вспоминаю дочь Таксиста. За месяц до его гибели я, по его просьбе, нашёл её в Интернете. Перед самой войной девчонка уехала учиться туда, где нынче правили бандеровцы. Когда Таксист погиб, именно мне пришлось ей об этом сообщить. И она выложила написанный мной некролог по отцу на своей странице в соцсетях. Я просил её убрать эту публикацию. Ведь это же очень опасно. Бандеровцы могли сделать с ней что угодно за это. Она мне даже не ответила. И текст не убрала. Упрямая и гордая дочь своего отца. Надеюсь, у неё будет много детей. Такой славный род не должен сгинуть.
Теперь она уже переехала в Россию. Среди бандеровцев жить ей было тошно, а в Донецк ехать было уже не к кому. Храни тебя Бог, девочка.
Оперативный телефон молчит, на «линейке» тихо. Снова заступаю на пост. На улице уже стемнело. Сгущалась холодная снежная ночь. Всматриваюсь в долину. Там темень. Хоть глаз выколи – разницы не заметишь. Досылаю в ствол патрон. Так оно надёжней. И в этот момент ловлю себя на мысли, что страха нет. Вообще нет. Никакого. Первая ночь на Песках благополучно канула в лету. А ведь психика-то адаптировалась. Причём, быстро. Почти мгновенно. И теперь эта гиблая темнота – всего лишь ночь. Пусть и не совсем такая, как у большинства людей на этой планете.

И, словно в ответ на эти мысли, в паре метров надо мной гнусно просвистела шальная очередь. Двойка или тройка – трудно понять. Не расслабляйся, Паша. Не надо.
***
Сон в крепости после бункера – это просто праздник какой-то. Нет, происходил он всё так же: в одежде, в разгрузке и в обнимку с автоматом. Но, при всех издержках местного бытия, это был, всё же, сон, а не ночной бой с холодом. Впрочем, бункер даром, всё же, не прошёл. Проснувшись, обнаруживаю, что кости ломит, да и в целом ощущение такое, будто тебя переехал танк Т-80. Ну вот. Приехали.
Поднимаюсь и наливаю себе горячего чая. В зале то там, то тут раздаётся практически одинаковый хлёсткий кашель. Парней, похоже, тоже развозит. Ну, уж нет. Хрен я покажу, что заболел. Кто воевать будет? Вот вернусь в Донецк, тогда и посмотрим. Может, к тому времени, оно само пройдёт. И вообще, здоровому мужику негоже болеть, когда впереди враг. Тем более, такой поганый враг.
В крепость прибыло подкрепление. Постоянному гарнизону было необходимо хотя бы на сутки съездить в тыл, чтобы элементарно помыться, побриться и хотя бы коротко увидеться с семьями. Вновь прибывшие распределяются по койкам и начинают присоединяться к нам возле печки. С ними приходит и Русский. Он усаживается на скамью (судя по виду, тоже принесённую из бывшей поликлиники) и начинает читать стихи. Говорит, что собственные. Парни ему не верят. Я верю. Это не правда, что, когда говорят пушки, музы молчат. На самом деле, на войне они даже не говорят – они кричат в полный голос. Просто война заставляет умолкнуть всё, лишённое таланта. На войне нет фальши. На войне остаётся только настоящее.
Смотрю на шевроны вновь прибывших. С одной стороны стандартная эмблема «Востока», с другой – красный прямоугольник с надписью «Суть времени». Разговорился с парнем. Оказалось, они прибыли сюда из-под аэропорта.
- Ага, - вступает в разговор Русский. – А как раз перед вами на ротацию приезжал «Оплот».
Я качаю головой. Мне, отчего-то, становится весело.
- Вот скажи, Русский, почему на передовой мы все вместе и никто ни с кем не собачится. Даже и в мыслях ни у кого такого нет. А, при этом, в Донецке отряды… эээ… не любят друг друга?
- Да как тебе сказать, Шекспир… - Русский на секунду задумался. – Ты когда-нибудь видел хер у комара? Так вот, политика – она ещё тоньше.
Зал оглашается хохотом. Яркую идиому Русского слышали все.
Заступаю на пост. Яркий день слепит глаза после полумрака укреплений. Снег уже не падает и «долина смерти» впереди просматривается от начала до конца. Слева слышен непрекращающийся грохот: укры снова бьют по позициям «православных». Сегодня как-то уж совсем яростно. Наши батареи скупо огрызаются. В отличии от бандеровцев, наши предпочитают не бить куда попало, а вычислять, откуда те ведут огонь, и отстреливаться по точным координатам. За счёт этого в артиллерийских дуэлях, как правило, побеждаем мы.

Слышу шорох и оборачиваюсь.
- Какие люди и без охраны! Здорово, Ридик. Как дела диверсантские?
Прямо ко мне, из чёрного жерла одного из туннелей, почти неслышно выплывают тени в белых маскхалатах. Их трое. Снайперская группа. Впереди идёт Ридик со снайперской винтовкой. За ним парень из другой роты, позывного которого я не знаю. И замыкает процессию Морик с ПК на плече. Н-да… Вот ещё одна разница нашей реальности и той, что царит в миру, всего-то в трёх часах езды отсюда. Там эту аббревиатуру, скорее всего, поймут, как «персональный компьютер». И долго будут думать, зачем тащить его на плече по передовой. Ну, а здесь… «Пулемёт Калашникова» - вещь нужная и правильная. И Морик в этом вопросе специалист. Он называет свой пулемёт «Мориком-младшим». Такие приколы здесь не редкость. Автомат Ридика тоже имеет имя: Вася. Хотя, в его случае, всё куда сложнее. Так звали его друга, автомат которого теперь он носит с собой. Как-то раз Ридик сказал мне, что, когда он дойдёт до Славянска, то закопает этот автомат на могиле Васи. Я не удивился. Здесь много таких историй.
Ридик – самый, что ни наесть, типичный галичанин. Даже внешне. Он родом из Ивано-Франковска, и воюет на нашей стороне с самого начала войны. Потому, что люто, неописуемо ненавидит бандеровцев и всю ту мразь, которая пришла вместе с ними. Я подозреваю, что, попади к нему в руки какой-нибудь иванофранковский правосек (так, чтобы этого никто не видел) – Ридик обошёлся бы с ним с чисто галицийской изобретательностью. Впрочем, он не единственный представитель Галичины, встреченный мною здесь. И это меня тоже не удивляет. Там у многих очень длинный счёт к бандеровцам.
Кстати говоря, бойцы они весьма недурные. Отмороженные в хорошем смысле слова. На моей памяти один уроженец Львова с позывным «Лука», бывший в нашем отряде месяца три назад, сотворил и вовсе легендарную вещь. Когда его, непонятно за что, попыталась задержать военная полиция, он взял за ствол свой РПКМ и, размахивая им, как дубиной, ухитрился раскидать и погнать по улице целый вооружённый наряд. Ридик такой же: его уже представляли к медали за Славянск, но пока не дали. Из-за «доброго» характера.
- Шекспир, здорово. Да вот, ходили в гости к укропам.
Ридик угрюмо усмехается. Жмём друг другу руки. Парни не задерживаются и, коротко переговорив с Русским, снова растворяются во мраке туннеля.
Сменившись с позиций, понимаю, что без горячего чая уже вряд ли смогу соображать. Кашель треплет немилосердно. Сахар в зале закончился, и я отправляюсь в кубрик к парням Русского, одновременно выполняющий функции кухни. Освещение там чуть лучше. Главным образом благодаря меньшим размерам помещения. Ставлю чашку на стол, насыпаю в чай сахар и вдруг обращаю внимание на то, что стол этот – вовсе не стол. Это пульт управления цехом. Потускневшие пластиковые кнопки, выцветшие надписи, шкалы неведомых приборов за потемневшими стёклами. Когда-то весь этот комплекс управлялся отсюда. Автоматические станки (чудо техники 70-х годов) ковали оборонный потенциал Родины. Высококвалифицированные рабочие (большинство из которых было с высшим образованием) творили то, что заставляло в ужасе трепетать всю ту заокеанскую нечисть, что сейчас пытается приползти сюда в качестве хозяев… Я уже видел такое. Когда-то очень давно, в далёком детстве. Мой отец был начальником производства на таком же точно заводе в Ростове-на-Дону, куда он пришёл после армии, сняв офицерские погоны. Я тогда ходил в первый класс или был ещё в садике? Не помню. Он по-тихому привёл меня в точно такую же операторскую и я её запомнил. Не знаю, почему. Он что-то рассказывал мне в полголоса о своей работе. Почему бы и нет, ведь шести- или семилетний пацан вряд ли понял бы, что такое «военные спутники». И, тем более, вряд ли рассказал бы об этом кому-нибудь. Я и не рассказал. Но запомнил. Почему-то… Не знаю, почему. Я до сих пор вижу этот завод в своё окно в Ростове. Когда-то над его проходной тоже был портрет Ленина, только огромный, метров пять в высоту и восемь – в ширину. Вместе с ним исчезли и военные спутники. И завод, бывший одной из звёзд русской оборонки, долгие годы выживал, выпуская будильники, замки и прочую хренотень, на которую его обрекло диковинное заграничное слово «конверсия». Я сейчас воюю, в том числе, и с теми, кто это сделал.
Впрочем, заводу моего отца повезло больше, чем этому безымянному подземному гиганту, уходящему в земные недра на неизвестное количество уровней. Русский рассказывал нам, что здесь не один завод, а, минимум, три, стоящие один над другим. Отдельных. Автономных. Погружённых в глубокий чёрный сон. Быть может, когда-нибудь, они проснутся и снова выпустят из своих тёмных глубин на свет Божий ту самую «кузькину мать», возвращения которой так боятся те, кто подталкивает в спину бандеровское быдло. Быть может…
Возможно, и третий уровень – не последний. Просто нам сие не ведомо. Даже на третий уровень наши не стали заходить. Слишком хорошо он опломбирован и закрыт. Мало ли, чем ещё его защитили от несанкционированного проникновения неизвестные жрецы богов войны? Какие сюрпризы там оставлены для незваных гостей? Мины? Боевой отравляющий газ? Всё что угодно может там быть. А проверять это не горит желанием никто из нас.
Тут произошло нечто, чего я ожидал меньше всего: в помещении зажёгся свет. Русскому привезли саляру и он завёл-таки генератор. Я понял, что так привык к нашему средневековому обиходу, что просто не знаю, как реагировать на это, в общем-то, ординарное событие. И ещё одна разница между двумя реальностями: в мирном пространстве и времени я бы даже не заметил такого включения. А в зале происходили и вовсе невиданные чудеса: заработал телевизор. На экране возник министр иностранных дел Народной Республики Кофман, увлекательно излагавший дорогим телезрителям свою последнюю инициативу: провести в Донецке съезд делегатов от непризнанных государств мира. Ну, с Сашей я знаком лично: Донецк – город маленький. Интересно, он это серьёзно? Нет, в принципе, идея хороша. О том спору нет. Вот только кто ж к нам приедет, пока по месту оной конференции так прилетает? Хотя, ребят «без башни» везде хватает. А уж в непризнанных государствах тем более. Достаточно посмотреть вокруг, чтобы убедиться в этом.
После горячего чая чуть отпускает. Через сорок минут, отогревшись у буржуйки, возвращаюсь на позиции. Иртыш сидит на табурете за бруствером и смотрит в пол. В пальцах дымится сигарета. Столбик нетронутого пепла медленно тлеет. Иртыш словно забыл про неё.
- Дядя Миша, ты чего?
Он поднимает на меня невидящий взгляд. Лицо чёрное.
- Стреляют. Послушай.
Я прислушиваюсь. Действительно, на укропской стороне работает артиллерия. Работает усердно и плотно. Я слышу старты градов, глухой бой гаубиц, резкую пальбу танковых орудий. А вот «входящих» я не слышу. Вообще. Понимание происходящего приходит медленно, давя на виски, сжимая горло и сковывая грудь морозом. Страшным морозом.
- Это по Донецку, Паш…
Иртыш щелчком выбрасывает догоревшую сигарету за бруствер, резко поднимается и уходит. Я стою столбом. Меня словно парализовало. Стряхнув оцепенение, сажусь на табурет и достаю телефон. Русский разрешает ими пользоваться, если очень надо. А мне очень надо. Никто в невоюющем мире даже представить себе не может, насколько огромно и неумолимо это «очень».
Отключаю режим «полёта». Набираю сообщение.
«Как вы?»
Ответ приходит через несколько минут:
«Мы в ванной. Прячемся от обстрела. Бьют сильно очень»
Стискиваю зубы. Подавляю желание размахнуться и разбить смартфон о край бруствера. Больше всего на свете мне сейчас хочется взять автомат и выпустить весь магазин по «зелёнке». В НИХ! В этих трусливых сук, стреляющих в тех, кто за моей спиной. А потом достать запасной магазин и снова это сделать. И ещё. И ещё!!! И так до тех пор, пока не расстреляю все четыреста с лишним патронов, что лежат сейчас в моей разгрузке. Расстрелять всё, что есть, туда, где ОНИ. Долбанные свиньи… Так значит, ненависть – это плохо? Ну-ну… Такое я готов слушать только от тех, кто сам сейчас под бомбами. Только они имеют на это право. И никто, кроме них.
***
Утро следующего дня. Всю ночь из-за линейки били то по «православным», то снова вбивали снаряды в ночной город позади нас. Пару раз прилетало и по крепости. Безрезультатно. Хотя, разок мы даже проснулись. Заступаю на пост. В голове плещется тяжёлый липкий туман. Чай, таблетки и порошки медленно, но уверенно перестают помогать. А кашель – тот и вовсе уже сутки не реагирует ни на что. Ну, ничего. Завтра ротация. Как-нибудь продержусь – не баба.
Тем более что настроение, всё же, хорошее: накануне Иртыш зачем-то начал рыться в своём «сидоре» и обнаружил, что жена засунула ему туда не маленький куль с едой, о чём забыла предупредить. Сало, колбаса, сыр, шоколад, конфеты… Когда мы это всё делили, мне вспомнился фильм «Судьба человека»: у нас получились такие же «канапе». Маленькие бутерброды, нарезанные так, чтоб хватило на всех. Только у нас, в отличие от узников концлагеря из той повести великого Шолохова, был ещё и десерт – по маленькому куску шоколада на лицо. Для подъёма боевого духа этого хватило за глаза. Да плюс ещё и Пчёл с Антохой как-то ухитрились по-быстрому метнуться в Донецк и скоро должны были вернуться, обещая, что привезут нам оттуда гастрономических приблуд. Эх… Сколько ж я ещё не смогу на тушёнку смотреть?...
…Глухой удар… Звон в ушах… Искры из глаз… Рефлекторно ныряю за бруствер. Вовремя. По стене у меня над головой бьют осколки. С трудом соображая, что делаю, вваливаюсь в помещение и захлопываю за собой крепкую стальную дверь. Калмык нам показывал, что надо делать в таких случаях. А я вот думал, что не запомнил… Новый удар. Стены трясутся. Приваливаюсь к дверному косяку и перевожу дух. Слух возвращается, гул в голове уходит. Нормально. Значит, в этот раз, без контузии. Снова взрыв. Да что ж по нам лупит-то? Где-то у меня над головой заработал тяжёлый миномёт. С яростным рыком застрекотали «Утёсы». Обратка… Близкого действия… То есть что, по нам прямой наводкой бьют?
Вбегает Русский.
- Это «Нона», сука! – он в ярости. – Как она подкралась, проститутка? Ну, ничего! Ща мы её, подстилку!
И правда, перестрелка очень скоро стихает. По укропской «Ноне» попали. Хоть и не фатально – убежала она своим ходом, закоптив «зелёнку» чёрным дымом.
В помещение тяжело вваливается один из парней Русского. Лицо в грязи. Оказалось, что, когда начался обстрел, он шёл по дороге. Парень нырнул прямо там, где стоял. И туда, в чём стоял – в грязь. Это правильно. Кланяться надо каждой мине и каждому снаряду. И тогда, может быть, ты дойдёшь до финиша.
А через полчаса вернулись Пчёл и Антоха.
И привезли торт.
Большой, пышущий белым сладким кремом, свежий, как морской бриз над карибской лагуной. И каждому из нас досталось по большому куску. Даже с учётом того, что часть этого шедевра кондитерского искусства мы отложили для парней, находившихся на позициях. То, что «это был самый вкусный торт в моей жизни», звучит, конечно, до предела банально, но почему бы не произнести эти слова, в самом-то деле? Выше него я мог бы поставить только один яблочный пирог, отведанный мной не так давно. Но это уже совсем другая история.
***
То, что началось вечером, трудно описать словами. Все обстрелы, которые я видел здесь, на Песках, до этого, показались мне детской игрой в песочнице. В «православных» полетело всё, что могло лететь. Много чего из этого долетало до нас. И когда окончательно стемнело, впереди, на другом конце «долины смерти» ввысь взметнулось пламя. Потом ещё. И ещё. Снова и снова «зелёнку» озаряли яркие огненные вспышки. Укры подошли к линии фронта вплотную и открыли огонь. Но тот огонь, который они получили в ответ, превосходил его во всём.
Передо мной, в тёмном провале долины, полыхала ярость. Первозданная. Неутолимая. А я стоял и ждал. Ждал, молча и, похоже, даже не мигая, вглядываясь в огненную темноту. Ждал, стиснув в руках автомат. Ведь если они, всё же, преодолеют трусость и решатся пойти вперёд, встретить их должен буду именно я. Так уж распорядился жребий и расписание дежурств на укреплениях крепости.
Страха не было. Он умер. Он истлел и развеялся по ветру. Осталась только та самая ярость – родная сестра той, что взрывалась огненными салютами в нескольких сотнях метров впереди. Молчаливая. Ненасытная. Жаждущая. Ну же, гады! Вперёд. И я дотянусь до ваших глоток, сволочи. Хотя бы одного из вас я сегодня заберу с собой. Хотя бы одна тварь больше никогда не выстрелит по Донецку. Хотя бы одна падаль больше ни разу не попытается убить тех, кто мне дорог. Хватит трусить, вы, гомосеки! Идите сюда, подлые уроды. Хватит воевать с женщинами и детьми. Я буду стрелять в вас до последнего патрона, вбивать вас в землю до последней гранаты. Давайте же, суки. Я жду.
Пули свистят над головой. Они впиваются в серые бока бруствера и высекают маленькие облака бетонной пыли из стен крепости. Из всего того, чем по нам стреляют, у них самое отвратительное звучание: тихий подлый свист на грани ультразвука. Парни считают, что звук мин хуже, но я не согласен. Это моё личное мнение. Имею право.
Нет, они стреляют не в меня. Они просто стреляют. Они привыкли просто стрелять. Им не важно, куда. Потому, что им всё равно, кого убивать. Им наплевать, кто окажется на траектории их выстрела. Женщина, ребёнок, старик или ополченец с автоматом, ждущий их в устье «долины смерти». Упыри, осоловевшие от человеческой крови. Я знаю, почему мне не страшно. Ненависть сильнее страха. Может быть, когда-нибудь потом я снова смогу увидеть в них людей. Но не сейчас. Не в тот день и час, когда за спиной у меня их снаряды и ракеты ложатся на мирные дома. Так идите же сюда, сволочи. Я с удовольствием отправлю вас туда, где вам самое место – в Ад…
И вдруг всё смолкает. Истерзанная «зелёнка» пуста.
Cadenza: ЛЕС
«ГАЗель» немилосердно подскакивает на ухабах. Она временно заменила нам «Фокер», угодивший таки в ремонт. На ротацию забирать нас приехал Сфинкс и теперь микроавтобус с нами внутри летит следом за его «Рено». Мы снова проносимся через промзону и въезжаем в лес. Однако за эти четыре дня лесу серьёзно досталось. Очень серьёзно. Порубленные стволы деревьев лежат вдоль дороги. Местами в лесном покрове образовались целые просеки и новые поляны, гулять по которым не хочется вообще. Работали «Грады», не иначе.
Да и сама лесная дорога обзавелась новыми шрамами. Уже привычные глазу свежие чёрные кляксы на белом снегу, то там, то здесь чередуются с серьёзными воронками от гаубичных снарядов. Антоха быстро, но аккуратно объезжает их. Естественно, ведь ни останавливаться, ни сбрасывать скорость здесь нельзя.
А придётся.
Резко тормозим возле бункера. В том месте, где лес слегка расступается, открывая проход к нашей опорной базе и куску разрушенного почти до основания бывшего жилого района. Наших парней, стоявших здесь, уже забрали первым рейсом. Теперь нас попросили захватить с собой каких-то ПВОшников. Ждём минут десять. Начинаем материться.
- Вы что, совсем поохренели! – Аватар выскакивает из «Фокера». – Мы ж тут как в тире в этом лесу, мать вашу!
Потенциальный «гроб на колёсиках», рождённый на Горьковском автозаводе, и правда стоит на дороге, как суперприз для любой миномётной группы укропских диверсантов. Эдакая яркая ёлочная игрушка, которую, почему-то, страсть как хочется разбить. Сфинкс это понимает и подгоняет начальство ПВОшников. Они загружаются второпях, забрасывая в салон свои ПЗРК. Ну, прямо, как дрова, в самом-то деле. Хотя, дров здесь вокруг набросано более, чем достаточно. «Дровосеки» с той стороны линии фронта старались день и ночь. И когда это Ник успел дорогу расчистить? Вот вопрос.
Трогаемся с места. Очень вовремя: едва мы отъезжаем, бункер снова накрывает. Не сильно, но нам бы вполне хватило. Антоха, забыв осторожность, давит на газ. Ну его на фиг, если честно. Сейчас отсюда надо находиться чем дальше, тем лучше. Лесные чащобы, запорошённые снегом, проносятся мимо, и я не успеваю заметить, как они сменяются не менее безлюдными каменными джунглями домов, которым не повезло находиться за Пьяным Мостом.
Всё. Мы вырвались.
…Уже через полчаса я вхожу в свою комнату в казарме, сбрасываю разгрузку и, достав телефон, отключаю режим «полёта».
«Привет, мама! У меня всё в порядке».
Короткое sms-сообщение стрелой улетает в эфир…
Предыдущие публикации цикла:
1. СПАРТАК. - (haile-rastafari.livejournal.com – "СПАРТАК" (06.11.2014))
2. ДОНЕЦК - (haile-rastafari.livejournal.com – "ДОНЕЦК" (06.11.2014))
3. ДК "РОДИНА" - (haile-rastafari.livejournal.com – "ДК "РОДИНА"" (06.11.2014))
4. ДУРНАЯ БАЛКА - (haile-rastafari.livejournal.com – "ДУРНАЯ БАЛКА" (06.12.2014))
5. КРЕЩЕНИЕ. Часть 1: Донецк. (1) - (haile-rastafari.livejournal.com – "КРЕЩЕНИЕ. Донецк." (11.03.2015))
КРЕЩЕНИЕ. Часть 1: Донецк. (2) - (haile-rastafari.livejournal.com – "КРЕЩЕНИЕ. Донецк." (11.03.2015))
Источник (haile-rastafari.livejournal.com – "Митинг 12 июня" (15.06.2012))30 мар, 2015
haile-rastafari.livejournal.com/96018.html
haile-rastafari.livejournal.com/95746.html
haile-rastafari.livejournal.com/95511.html
|